Жорж Санд - Даниелла
Fraschetana — прелестный танец. Женщины, взявшись руками за передник и грациозно раскачивая его перед собой, жеманятся друг перед другом. Старая матрона, с суровыми чертами лица, подражая ужимкам маленьких детей, была смешна до крайности, а между тем никто не смеялся, и это кривлянье нисколько не смущало Даниеллу. Когда я смотрел на Даниеллу, я чувствовал какую-то дрожь ревности во всей крови моей. Если бы тут был еще кто-нибудь из мужчин, я, пожалуй, придрался бы к нему. Мне кажется, что я не был бы в состоянии смотреть на ее танцы, иначе как в кругу этих девочек. Она слишком прекрасна в минуты одушевления.
Я не скажу, чтобы в пляске ее были видны искусство и особенная грация: это вдохновение, это исступление, но исступление Сивиллы; это в трепет приводящая, невыразимая энергия. Это палящий взор, ослепительная улыбка и вдруг расслабляющая томность. После девятиминутного танца, она великодушно уступила свое место. «На смену!» — вскричала она, хватаясь за tamburello и звеня им с удивительной силой. Ничего не может быть очаровательнее быстрой игры маленьких пальчиков на упругой коже этого сельского инструмента. Она не держит его над головой и не ударяет в него верхней стороной руки, как это водится в других местах. Здесь женщины держат тамбурин неподвижно и играют на нем пальцами, как на клавишах. Звук, извлекаемый ими одним прикосновением пальцев, страшно силен и обозначает ритм так резко и так внятно, что и плохая танцовщица увлекается.
Но пляска не шла так живо, как хотела Даниелла. Чтобы придать ей больше огня, она запела во весь голос, с гневным акцентом, упрекая и возбуждая своих сонливых подруг, с той легкостью импровизации, на которую так податлив итальянский язык; все сословия народа владеют ритмом и рифмой этого языка так же свободно, как прозаическим разговорным словом. Каждое пропетое таким образом слово обладает свойством производить на слушателей возбуждающее или веселящее действие. Пляска остановилась; все слушали, как Даниелла посреди подруг своих пела смешные и язвительные куплеты, Как только она переставала, публика кричала ей: «Еще, еще!» У нее удивительный голос, самый сильный и вместе с тем самый приятный, какой когда-либо удавалось мне слышать; так и хватает за сердце, так упоительно говорит чувствам, даже в ребяческих шутках и в выражении гнева. «Боже мой, — думал я, — как прекрасна, как полна южная натура, она смеется над учением и в себе самой находит истинный смысл прекрасного, во всех его проявлениях». Я почти стыдился, почти пугался мысли, что обладаю этой женщиной, которой толпа рукоплескала бы, если бы она появилась на сцене с этим вдохновением и этой безыскусной небрежностью, для оценки которых я один составляю теперь всю публику.
Даниелла была так упоена своей пляской, своим пением, своим тамбурином, что, казалось, еще не успела заметить меня. Мне это было досадно; подойдя к ней, я шепнул ей слово на ухо. Она поспешно отбросила свой tamburello и, обращая на меня свои прекрасные глаза, увлажненные удовольствием, протянула ко мне руки, как будто хотела обнять меня при всех. Я скрылся в толпе, чтоб она не изменила себе, и пошел ожидать ее в Пикколомини, где застал уже ее в моей комнате. Она пришла прежде меня, так что Мариуччия не видала ее. Мне, право, кажется, что у нее есть крылья, что она становится невидимкой, когда ей только вздумается.
Глава XX
Вилла Мондрагоне, 12 апреля.
Много нового! Расставшись с вами третьего дня, то есть, закрыв свой альбом, я собирался идти, как вдруг увидел мою возлюбленную у главного входа в «пианто». Она была взволнована.
— Я вас везде ищу, — сказала она мне, — вот уже целый час бегаю я по всем углам этих развалин, не смея громко окликнуть вас.
— И мы потеряли целый час, который я мог провести у ног твоих; целый час счастья погиб для меня невозвратно! Надо было кликнуть меня!
— Нет, теперь надо остерегаться. Мой брат…
— Если только о нем речь, так нам нечего бояться. Чего может он хотеть от меня?
— Должно быть, денег.
— У меня их нет для него.
— Может быть, чтобы ты женился на мне.
— Так что же? Я рад. Если только ты этого желаешь, так мы скоро сойдемся.
Даниелла бросилась ко мне на шею, обливаясь слезами.
— Чему же ты удивляешься? — сказал я. — Это так просто. Разве я не сказал, что навсегда принадлежу тебе телом и душой?
— Ты мне не говорил этого!
— Но я сказал тебе; «Я люблю тебя», и сказал это из глубины души. Для меня в этом слове вся жизнь моя. Если тебе нужны клятвы, свидетели, бумаги, все это так легко в сравнении с тем, что я чувствую, и за это я не хочу, чтобы ты и благодарила меня. Скажи слово, и я завтра обвенчаюсь с тобой, если только можно завтра обвенчаться.
— Можно и завтра, но я не хочу этого. Мы потолкуем об этом после; пока я хочу, чтоб оставалась за мной заслуга слепого доверия! На нас грех, что священник не благословил нашего союза; я знаю это и перенесу всякое зло, которое может мне за это прийти от людей. Это небольшое наказание; я могла быть наказана твоим презрением. Вместо этого презрения, которого я ждала от тебя, ты любишь, ты уважаешь меня за мою слабость, и я теперь так счастлива, что ежели бы меня изрезали в кусочки, я бы не крикнула, не вымолвила ни одной жалобы. Грех сделан, и теперь наше венчание не сотрет моего греха из Божьей книги.
— Что же это, милая Даниелла, страх, сожаление?
— Нет, нет, я так счастлива, что не могу чувствовать раскаяния, и если бы ты даже покинул меня завтра, я и тогда не раскаивалась бы за эти два блаженные дня. Что значат многие годы слез, когда несколько часов дают больше радостей, чем во всю жизнь может случиться великого горя.
— Ты права, мой ангел! Горе и страдания — человеческое дело, которому есть на земле и цена, и мера; но радость наша выше всех оценок — радость от Бога.
— Да, радость Бог дает нам, это правда! Любовь — как солнце, которое равно светит и для грешных, и для праведных. Так могу ли я после этого краснеть за любовь мою к тебе или в ней раскаиваться? Но на мне долг перед судьей моим, и мне придется расплачиваться, я это знаю. Я жду тяжелого наказания в этой жизни или в вечной, и так как я безропотно приму его, то и долг мой будет уплачен. Я говорю, — продолжала она, целуя меня с жаром, — что долг мой будет уплачен, если я одна буду наказана в этом или в том мире; но если и ты должен быть наказан, если должен будешь страдать вместо меня… я взбунтуюсь, я буду страшно роптать за наказание свыше вины моей. Вот почему я пришла просить тебя быть осторожнее, тебе угрожает теперь опасность из-за меня.
— Кто угрожает мне?
