Елена Арсеньева - Шальная графиня

– Вот что! – отчаянно выкрикнула Елизавета, словно утопающий, который хватается за соломинку. – Почему вы не хотите обратиться к Екатерине?

– Вспомните, что говорил вам покойный Бетор: она еще более русская, чем сами русские. И своей властью неофита она рубит как мечом – направо и налево. Ей предана Garde du Corps, гвардия, эта самоуверенная и заносчивая часть русского общества. Но если Екатерины не станет...

– Но у нее сын, – быстро проговорила Елизавета. – Он наследник.

– Младенец! – махнул рукой Араторн. – У вас в любом случае больше прав как у родной дочери Елизаветы, родной внучки Петра, чем у жены племянника... и так далее. В конце концов, вы сможете сделаться регентшей при Павле Петровиче, и там мало ли что сможет произойти!

Елизавета откинулась на подушки. Этот длинный, длинный разговор как бы завораживал ее самой своею бессмысленностью. «Несет такую аллилуйю, что уши вянут!» – думала она, но все же не могла не понимать: Араторн упорен – и уверен в своей правоте, в своем могуществе возвести ее на престол. Конечно, злопамятство императрицы почти низвело Елизавету в гроб, велико было искушение сквитаться с ней тою же монетою, но... ей это и вправду не нужно! Ее сердце, не тронутое прельщениями придворной и светской жизни, желало сейчас только покоя, свободы и любви. Она не примет этого дурацкого предложения. Посадить ее на трон – все равно что посадить туда соломенное чучело и уверять всех, что это – царица. Но надо придумать, как отвести от себя гнев Араторна, чтобы снова не попасть в подземелье. Господи, она сейчас даже думать не может – словоизвержения Араторна опутали ее, словно липкая паутина. Надо отделаться от него. Надо передохнуть.

И вдруг, к ее радости, Араторн поднялся.

– Я утомил вас, синьора? Не буду требовать вашего немедленного согласия (Елизавета обратила внимание, что он сказал «согласия», а не «ответа», словно заранее был в нем уверен!). Например, в соответствии с английскими правовыми нормами, при вынесении приговора беременной женщине его исполнение откладывается до разрешения от бремени. Англичане – люди мудрые. Будем же и мы мудры... О, нет! – воздел он перст, заметив искру надежды во взоре Елизаветы. – Так долго ждать я не намерен. Ваш ребенок должен родиться уже на троне – это в интересах его же наследственных прав. Сами знаете, как это бывает, – лукаво подмигнул он. – Сейчас мне придется уехать, чтобы кое-что подготовить. Пошла настоящая «grand jue», большая игра, как говорят карточные гадальщицы. Вернусь я через месяц, день в день... ваше высочество. Прощайте.

Поцеловав ей руку, Араторн направился к двери.

– А если я все же откажусь? – упрямо спросила Елизавета.

Араторн медленно обернулся:

– Зачем спрашивать, если ответ известен заранее: facilis descensus Averni! [58]

И, видя по глазам Елизаветы, что она не поняла последних слов, пояснил, опуская капюшон, так что его голос прозвучал словно бы и впрямь с того света:

– Ваша соперница Екатерина в свое время сказала: «Умру или буду царствовать!» А вы будете царствовать – или умрете.

И, резко повернувшись, он исчез между бархатных портьер.

16. Призрак

Итак, у нее оставался месяц. День в день...

Это не так мало, если знаешь, что делать. И просто ничто, если не имеешь к спасению никаких средств и вообще не представляешь, как можно спастись, ибо отныне с Елизаветы не сводили глаз. И каждое утро, просыпаясь, она с ужасом вспоминала, что еще на один день жизнь ее стала короче. Ни за что, ни за какие блага в мире она не собиралась принять предложение Араторна, и вовсе не потому, что ложь ей претила. Просто-напросто первый наглый опыт появления в России под именем и званием «княгини Дараган, дочери покойной императрицы», вернее, его неудача навсегда отбила у Елизаветы уверенность в своих силах, необходимую для такого рода рискованных предприятий более, чем поддержка армии, Ордена, еще кого-то. Она знала, что будет на каждом шагу сомневаться в себе, чувствовать себя самозванкою, и, значит, сомневаться в ней, видеть в ней самозванку будут и все окружающие, как если бы во лбу у нее горело позорное клеймо. Она прекрасно помнила, сколько сил пришлось ей потратить, чтобы стать истинной госпожой и хозяйкою своих крепостных в Любавинe. Ну а на престоле времени на подготовку не будет: сразу надевай корону – или ее не на что будет надевать.

Елизавета сама всю жизнь была мечтательницей, но и судьба постоянно подставляла ножку, и власти в руках никакой не было даже над собою, не то что над другими людьми, и вот Араторн тоже оказался мечтателем, только свойство его характера, гибкое и лукавое, позволяло иметь в руках огромное могущество, кое порою застило ему глаза и не давало видеть жизнь действительную, а не придуманную. О, как это понимала Елизавета – и могла лишь посочувствовать, что этот таинственный, сильный, могучий человек настолько ослеплен своей целью, что не видит пагубности и тщетности путей, которыми он идет вслед за призраком. Это сходство между нею и ненавистным венценосцем уязвляло Елизавету в самое сердце. Да ведь и все люди, которых она знала, были ослеплены тем или иным мороком, рожденным в глубинах больного тщеславия, больной мстительности, больной любви или ненависти: ее родная мать, Вольной, Августа, Улька – да все, куда ни ткни! Даже Алексей.

Она старалась не думать об Алексее, но, вольно, невольно ли, каждая мысль была о нем; неистовые, страстные, томительные сны замучили. В ее обессиленном, уставшем, испуганном теле, оказывается, таилась такая жажда любовной страсти, какой она и прежде, когда была сама себе хозяйкою, не испытывала. Прежде ее плотское томление было возможно или утолить, или превозмочь, но теперь она томилась лишь по единственному человеку, и невозможность быть с ним изводила денно и нощно.

Елизавета непрестанно возвращалась мыслями к своему пробуждению на берегу. Было бы в тысячу раз легче переносить заточение, знай она доподлинно, что Алексей оставил ее тогда не со злом, не с обидою, что сейчас он ищет ее. Она боялась возвращения Араторна, боялась Кравчука, боялась смерти, но верила, что с этим страхом она справится и сживется, но никогда ей не совладать со страхом одиночества, в кое вверг ее Алексей, ибо одиночество означило – безнадежность. Бог весть куда вновь унесет его ветер разлуки, пока она заточена здесь! Право слово, мстительные мечты о встрече двух Алексеев, отца и сына, приносили ей теперь весьма малое облегчение, а то и пуще растравляли душу: ребенок-то родится в тюрьме, да и успеет ли он вообще родиться?! Подумав об этом, Елизавета заливалась такими слезами, что спасение от них было лишь в полусне-полузабытьи, после которого она вставала вся запухшая от слез и едва могла разлепить глаза. Но порою, когда уже все слезы казались выплаканными, то ли усталость, перешедшая в свою противоположность, то ли некое прозрение овевали ее животворным крылом покоя, и вышний голос, чудилось, шептал слова вековечной мудрости: «Не сталось сегодня – станется завтра. Терпи и надейся!»