Карен Рэнни - Гобелен

Лицо ее чуть округлилось, губы стали полнее, а волосы сверкали, словно солнечные лучи. Глаза были огромные и зеленые, как изумруды, и они излучали свет.

Он улыбался, но Лаура смотрела на него в немом ужасе, словно увидела привидение.

— Алекс? — повторила она, и он молча кивнул.

Да, это был он, ее Алекс. Постаревший, с новыми шрамами на лице и новым взглядом, от которого ей становилось больно.

Она не заметила, как одинокая слеза скатилась по ее щеке.

Но он заметил слезинку и вспомнил слова Персиваля.

«Ты знаешь, она никогда не плакала. Ни разу. Держала скорбь в себе, будто боялась, что стоит появиться одной слезинке — и тогда поток горя не остановить»…

— Почему? — выдохнула она. И он, глядя в зеленые глаза, увидеть которые мечтал долгих два года, проговорил:

— Ты однажды пришла ко мне под видом служанки. Пришла, чтобы достучаться до меня и убедить меня в твоей любви. Неужели я не мог сделать того же?

Он коснулся пальцем ее щеки — там оставила след слезинка.

Лаура! Господи, Лаура! Он думал, что сердце его разорвется.

Она же видела его как бы издалека, но не мили разделяли их, а годы и боль.

Алекс ласково улыбнулся, и она закрыла глаза.

— Лаура, любимая…

И тут она все вспомнила. Все, что упорно прятала, что не желала вспоминать, чтобы не возвращалась боль. И новая Лаура, леди Уэстон, вдруг словно отступила в прошлое, и на ее месте возникла Лаура прежняя — бесстрашная девочка, умевшая любить так, что ничто не могло стать преградой между ней и любимым.

Стремительное возвращение в прошлое было сродни головокружительному полету. Стон сорвался с ее губ.

Он улыбнулся ей, а потом развернулся и пошел к дому.

Этот поступок оказался самым трудным в его жизни.

Она еще придет к нему. Будет время.

Он не лгал Персивалю. Все, что у него теперь осталось, — это время. Время, чтобы вылечить любимую, чтобы вылечить женщину, без которой он не мыслил свою жизнь.

Она смотрела ему вслед и чувствовала, как вновь становится взрослой Лаурой. Мир снова стал прочным и надежным.

И в этот момент она поняла, что будет с ним, будет лелеять его и любить до конца жизни. Не потому, что он — вторая ее половина. Не потому, что не мыслила жизни без него. Она научилась жить одна. Нет, она придет к нему, потому что очень этого хочет. Его она выбрала, еще будучи девочкой. Она повзрослела, но девочка оказалась мудрее женщины.

Девочка осознавала свою любовь и не боялась ее.

Девочка не боялась того, что любовь может обернуться болью.

В этот момент, глядя ему вслед, она уже знала: когда-нибудь они разлучатся — смерть разлучит их, кто-то из них уйдет из жизни первый. А другому выпадет на долю боль, которую не утолить. И все же любовь — это тот подарок, от которого нельзя отказаться. Дороже любви нет ничего.

Только с Алексом она сможет жить по-настоящему. Только с ним, с этим сильным человеком, который пришел к ней, переборов свои страхи.

Никогда еще она так остро не ощущала биение жизни, как сейчас.

Да, может настать для нее день скорби, когда ей захочется умереть вместе с ним. Но до этого, дня они будут вместе — чтобы принимать каждый новый день, как величайший дар, ибо только любовь зажигает сердца и наполняет жизнь смыслом.

Алекс — вот ее любовь. Та девочка, что была во сто крат мудрее и храбрее женщины, кричала ей об этом.

Она смотрела ему вслед, и ледяной панцирь, образовавшийся вокруг ее сердца, тая, превращался в слезы — в потоки слез.

Вначале он не услышал ее сдавленный крик.

— Алекс! — закричала она вновь и бросилась за ним следом — бросилась в его объятия, как когда-то в детстве.

Он обнял ее, нет, не рыжеволосую девочку — он обнял взрослую женщину, свою жену, свою любимую.

Он подхватил ее на руки, и никто из них не видел, как Долли утирала слезы, как Джейн бросила книгу в траву и заплакала, как прыгали и веселились дети.

— Алекс, Алекс, — шептала она, заглядывая в его изуродованное лицо, открытое солнечному свету. — Алекс, Алекс, — повторяла она, целуя мужа и орошая его слезами.

Он пронес ее мимо Долли и ошеломленных слуг. Занес в дом, в ее спальню, и, не выпуская из объятий, опустился с ней на кровать.

Лаура плакала, и слезам ее не было конца; она промочила насквозь рубаху Алекса. Не замечая, что говорит сквозь слезы, она рассказывала ему про свою боль, про отчаяние, про радость, и слезы скорби смешивались со слезами радости. А он по-прежнему держал ее на руках, и она крепко прижималась к нему.

Наконец— то состоялось возвращение домой.

Эпилог

Украшенная вычурным гербом карета остановилась у самых ступеней Хеддон-Холла. Лаура вышла из дома заранее, дабы поприветствовать гостя. Она ждала, когда Симонс откроет дверцу экипажа — дворецкому не пристало опускаться до подобного, но Симонс сам настаивал на такой чести, и Лаура вняла его просьбе. Симонс явно волновался — на лбу у него выступили бисеринки пота.

Сегодняшний день был необычным уже потому, что впервые за много месяцев Лаура была дома одна — ни один ребенок не цеплялся за ее юбки, ни один младенец не пачкал ее парадного платья.

Вначале показалась дамская ножка под вишневым бархатом. Лаура протянула руку леди Хестер. Когда из экипажа выбрался мужчина, Лаура, изобразив на лице подобие улыбки, сделала что-то вроде реверанса.

Уильям Питт, недавно получивший титул графа Четэма, поглядывал на хозяйку с некоторой опаской, очередной раз пересматривая продуманную заранее стратегию переговоров. С графским титулом легко можно расстаться, если письма увидят свет. Значит, надо было вернуть их любой ценой. Уильям Питт готов был заплатить сколько угодно, но леди Уэстон хотела от него не денег, а помощи — реальной и значимой. Питту редко напоминали о его долгах, но в данном случае он и сам считал, что очень задержался с уплатой долга.

— Как я понимаю, вас следует поздравить, — сказала, обращаясь к нему, леди Уэстон. Вроде бы ничего оскорбительного, но новоиспеченному графу показалось, будто она намекает на то, что ее благородный род древнее его рода на многие колена. Черт побери, если и так, какое ему дело?! Он не позволит этой хитрой лисе досаждать ему обидными намеками. Бросив взгляд на жену, Уильям Питт обратился к дворецкому с просьбой проводить леди Хестер туда, где она могла бы отдохнуть после долгой дороги.

Только затем он обратился к хозяйке, которая безжалостно заставляла его стоять, словно и не догадывалась, как болят его терзаемые подагрой ноги.

— Итак, леди Уэстон, — проговорил он голосом, наводившим страх на многих его собеседников, — чего вы от меня хотите?