Елена Арсеньева - Бог войны и любви
— Дорогая, — прошептал он, склонившись над Анжель (та сидела на песке) и осторожно трогая кончиками пальцев ее лицо. — Милая, что с тобой?
О Господи, да что с нею? Что еще такого ужасного сказала эта злобная старуха? Отчего у Анжель вдруг подогнулись ноги? Да ведь она словно умирает, и руки прижаты к сердцу…
* * *Она прижимала руки к сердцу, прижимала изо всех сил, чтобы заглушить эту внезапную боль, от которой перехватило дыхание. Как странно вернулась к ней память: сначала проснулся разум, и не прежде, чем он освоился со случившимся, пробудилась память сердца… Лучше бы она никогда не пробуждалась! Невыносимо же понять, что она была рядом с Никитою, в его объятиях, а говорила с ним, как с чужим, не понимала и не могла понять его страсти, его ревности, его отчаяния; хотя памятью тела узнавала его и стремилась к нему, единственному на свете. Сколько же ему пришлось перестрадать, когда он узнал, что невеста сбежала с другим! А потом вдруг увидел ее среди похотливых, грубых солдат, вдобавок — неузнаваемую, неузнающую… И снова, снова череда мучительных картин: его руки, охватившие ее грудь, призрачно колышутся сквозь темную толщу воды, его дыхание опаляет шею… вот он бросается к ней, вырвавшись от Варвары… вот ревниво стискивает свои твердые губы — и целует черные волосы Варвары, и закрываются серые дерзкие глаза, а простреленное тело безвольно сползает по стволу яблони. И вдруг ожило, затрепетало, забилось ее сердце — вопреки всему, забилось с надеждой и мольбой — он не мог умереть. Он был еще жив, когда Ангелине пришлось оставить его. И непослушными, дрожащими губами она взмолилась, не сознавая, что наконец-то заговорила по-русски:
— Друг ты мой сердечный, жив ли ты? Боже мой, не разлучи меня с единой в жизни отрадой!
Вот тут-то пошатнулся и Оливье, до сего момента не веривший во взаимные разоблачения Анжель и старой потаскухи, которая титуловала себя графиней д'Армонти. Но, услышав чужую речь, он понял: та, к которой так рвется его сердце, недостижима для него. Оливье не смущало прежде, что он столь мало знал об Анжель; он втайне мечтал не расставаться с нею более, вернуться вместе с нею под сень домашних богов. Но этот шепот, эти русские слова словно бы воздвигали между ним и его мечтами неодолимую стену, разрушать которую он бросился с безумным мужеством отчаяния.
Мадам Жизель в ужасе вскрикнула, когда прочла в его карих, затуманенных болью глазах свой смертный приговор. Оливье готов был проткнуть ее штыком, задушить голыми руками, застрелить в упор, снести голову саблей! Он желал бы сделать все это враз, а оттого чуть замешкался… и был неприятно поражен, увидев, что глаза мадам Жизель вдруг радостно вспыхнули, а из груди вырвался крик:
— Биро! Господин Биро!
Имя было знакомо Оливье, но каким образом старая ведьма могла знать начальника армейской разведки? Но какая удача! Сейчас Оливье просто скажет, что задержал русскую шпионку — и сдаст ему графиню, а пока Биро и его недоверчивая команда разберется, что да как, он уведет отсюда Анжель, уговорит ее ехать с ним. Ведь все равно ей нельзя вернуться! Сейчас она в отчаянии, но он исцелит ее душу своей любовью и заботой, ведь лекарство есть от всего, кроме смерти!
Оливье уже сделал шаг навстречу Биро, но остолбенел, увидев, с каким почтением тот взял руку мадам Жизель и поднес к губам.
— Графиня… нет слов, чтобы выразить мой восторг! Уже который день я жду здесь вашего появления. Узнав, что рухнул мост, поспешил сюда в полном отчаянии, уже почти уверенный, что никогда более вас не увижу, что заслуги ваши перед Францией и императором, ваше беспримерное мужество окажутся ненагражденными. О, я бы не решился привезти такую горькую весть в Мальмезон, мадам Жозефине! Какой счастливый случай спас вашу жизнь, дорогая графиня?
— А вот он стоит, этот случай! — Мадам Жизель с усмешкой указала на Оливье, и тот поразился, увидев, как, словно по мановению волшебной палочки, помолодело, оживилось ее лицо, как расправились плечи, изменились манеры. Какая там старуха!.. Перед ним стояла светская дама едва под пятьдесят, и она была красавица, несмотря на свои годы!
— Я видела императора на русском берегу, но там открыть мое инкогнито было бы еще неразумно. Я решила положиться на судьбу, однако, когда мост обвалился… — Она содрогнулась, и Биро, сорвав с плеч свою роскошную шубу, накинул ее на плечи мадам Жизель.
— Господи Иисусе! Вам надо немедленно обсохнуть, переодеться!
— Момент! — остановила его графиня. — Сначала я должна отдать кое-какие долги.
— Как прикажете, — кивнул Биро. — Ваше имя? — спросил он, благосклонно поглядывая на ошарашенного де ла Фонтейна.
— Оливье де… — начал было тот, да тотчас же осекся, ибо понял: нельзя открывать свое имя, пусть даже ему сейчас наденут на шею орден Почетного легиона.
Ведь мстительная графиня в два счета превратит ленточку любого ордена в веревку палача! Как странно: в кружеве, что плетет судьба, самая ничтожная нить может оказаться основной, способной распустить весь узор — или завязать еще более сложный. Ну не заметь он женщину, барахтающуюся в воде, не дотянись до нее эфесом своей сабли или сломайся его сабля в одном из боев! Ведь тогда графиня-шпионка (а она, несомненно, была таковой!) благополучно пошла бы ко дну, а они с Анжель благополучно отправились бы в дальнейший путь и, возможно, добрались бы до милой Франции… А теперь… теперь не он сдаст Биро мадам Жизель, а она сейчас выдаст Анжель! Вот и спасай после этого тонущих! Он внезапно вспомнил одного своего знакомого из Бокера, городка, откуда сам Оливье был родом. Этот человек жаловался, что одержим пагубной страстью спасать утопающих.
«Как только я вижу, — рассказывал он, — что какой-нибудь несчастный дуралей падает в воду, не могу удержаться, чтобы не броситься вслед за ним. Сколько моя мать ни повторяла, что в один прекрасный день я так в реке и останусь, — это сильнее меня. Как, говорю я себе, вот живой человек, который вот-вот превратится в утопленника, и от тебя зависит этому помешать! По правде сказать, предпоследний мой спасенный, тонул месяца три тому назад, вцепился мне в ноги и три раза утаскивал меня на дно, так что я и шевельнуться не мог! А вот последний… Я как-то рыбачил — да и спас одного… оставил его приходить в себя, а сам разложил свою одежду просушить, да и вздремнул на солнышке. Проснулся — ни утопленника моего, ни улова в корзинке, ни, что всего обиднее, одежды моей! С тех пор я и зарекся: в воду больше ни ногой, пусть себе хоть весь мир утонет!»
Оливье внезапно захохотал истерически — Биро даже отшатнулся от него, как от безумного! — и вновь вытянулся во фрунт:
