Дженнифер Блейк - Зов сердца
На следующий день она сидела в гостиной одна, когда Марта ввела посетителя, которого встретила на улице по дороге с рынка. Он спрашивал про мадемуазель.
— Гастон! — воскликнула Сирен.
Книга упала у нее с колен, она вскочила и кинулась обнимать его. Молодой Бретон устоял на ногах и ненадолго заключил ее в медвежьи объятия, потом отступил, разглядывая ее.
— Вот это я называю радушным приемом, — сказал он с ухмылкой.
— Откуда ты взялся? Почему ты здесь? Все в порядке? Садись и рассказывай. — Ее радость при виде его была так велика, что она, хоть и чувствовала, что болтает без умолку, остановиться не могла.
— Можно мне что-нибудь выпить? Я прямо с реки и умираю от жажды.
Сирен оглянулась, ища Марту, но та уже исчезла в глубине дома. Служанка не нуждалась в напоминании о приеме гостей, даже одетых, как Гастон, в кожаные куртку и брюки.
— Сейчас принесут. Только скажи мне, как там месье Пьер и месье Жан, и где ты их оставил.
— Мы уже отправились к чокто, когда нам вдруг пришла мысль, что у нас есть только заверение Лемонье, что ты невредима и в безопасности. Было решено, что один из нас должен вернуться и убедиться в этом сам. А у меня меньше всего вероятности привлечь к себе внимание.
— Может быть, — сказала она несколько сурово, — но ты все равно в опасности. Тебя видели на складе. Мне не верится, что ты разгуливаешь по улицам при свете дня.
Он пожал плечами.
— Я должен был найти тебя.
Как бы ни хотелось Сирен удержать его при себе, делать этого было нельзя ради него же. Она выдавила из себя улыбку.
— Ну вот, ты нашел меня, и, как видишь, у меня все хорошо. Ты можешь вернуться и рассказать об этом месье Пьеру и месье Жану и еще сказать им, что у меня будет легче на душе, если они будут далеко отсюда.
Гастон смотрел на нее с задумчивым видом, теребя, золотой обруч в ухе.
— Ты выглядишь прекрасно.
— Я… спасибо. — Почему-то великолепное шелковое платье и изящный кружевной чепчик стесняли, как тогда, когда она впервые надела их, хотя она быстро привыкала к подобной роскоши.
— Я кое о чем слышал на улицах. Ты, похоже, крепко подружилась с губернатором, играешь с ним в представлениях и все такое. Может, можно насчет чего-нибудь договориться?
Ее глаза сделались несчастными.
— Не думаю. Господин маркиз человек веселый и добродушный, но к своей должности относится очень серьезно.
— Великий Маркиз, так называют его люди. Великий Лицемер, скажу я, когда все знают, что его жена…
Сирен быстро положила руку ему на плечо.
— Не так громко. Кто-нибудь услышит.
— Пусть слышат, мне наплевать, — сказал Гастон, но понизил голос из уважения к ее просьбе. — Во всяком случае, если ты не так счастлива, как белка с запасом орехов на два года, тогда я должен забрать тебя с собой, чтобы вновь соединиться с отцом и дядей Пьером.
— Ты не можешь так поступить.
— Нет? Скажи мне, почему нет? Это будет просто прогулка к реке, когда начнет смеркаться.
— Я… дала слово.
Гастон долго смотрел на нее проницательным взглядом, наблюдая, как ее лицо заливает румянец. Он хлопнул себя по коленям и сцепил руки.
— Очень хорошо. Если ты останешься, останусь и я.
— Это невозможно!
Хотя в голосе Сирен слышалось раздражение, в душе она испытывала теплые чувства. Но больше она ничего сказать не смогла, поскольку вошла Марта со стаканами вина и тарелкой пирожных. К тому времени, как она накрыла на стол, прибыл с ежедневным визитом Арман.
Сирен познакомила молодых людей. Ничего другого не оставалось делать, потому что, если бы она не сумела как-то представить Гастона, его присутствие просто сделалось бы подозрительным. Вполне возможно, что Арман ничего не слышал о нем. Она могла лишь надеяться, что так оно и было.
Надежда оказалась тщетной. Арман смотрел на Гастона с живейшим интересом.
— Ах, да, — сказал он, — контрабандист.
— Г астр н сверкнул улыбкой:
— Я вижу, слава меня опережает.
— Насчет этого не знаю, — вежливо заметил Арман, — но я счел своей святой обязанностью узнать все, что мог, о мадемуазель Сирен.
— Я начинаю понимать. — Молодой Бретон перевел взгляд с Армана на Сирен, высоко вздернув брови.
Сирен знала, что ему только кажется, будто он понимает, но спорить не стала. Если бы он решил, что Арман — одна из причин, по которой она оставалась в Новом Орлеане, возможно, это побудило бы его уйти до того, как окажется слишком поздно.
Арман, выпив вина, преподнес Сирен свой последний поэтический опыт. Она поблагодарила его, всячески расхваливая, и прочитала отрывки вслух, чтобы смягчить ситуацию. Она ожидала, что потом наступит неловкое молчание, но разговор каким-то образом снова вернулся к вопросу о контрабанде, и ей оставалось сидеть в углу диванчика и слушать, как эти двое рассуждали о недостатках существующей системы торговли. Оказалось, что Арман когда-то подумывал заняться незаконной торговлей с англичанами, но его отец и слышать об этом не хотел. Господин Мулен предпочитал, чтобы его сын брал все, что можно, от земли и забыл о таких рискованных предприятиях.
Наблюдать, как между Гастоном и Арманом завязывается знакомство и растет уважение, было забавно, но не слишком интересно. Сирен почувствовала облегчение, когда Арман, проведя, согласно этикету, положенное для дневных визитов время, встал, собравшись уходить. Было видно, что ему не хочется оставлять Гастона одного, тем более что молодой человек проводил его до дверей с такой небрежной уверенностью, словно это он принимал его у себя. Но правила поведения непреклонны. Он должен был уйти, и он ушел.
Гастон закрыл за Арманом дверь и, вернувшись, плюхнулся в кресло возле Сирен. Пристально глядя на нее, он требовательно спросил:
— Мулен заходит часто?
— Да, очень.
— А что об этом думает Лемонье?
— Таков обычай, так он его и воспринимает.
— Что, действительно? Да будь я проклят, если бы терпел такое.
Сирен нахмурилась.
— Тогда хорошо, что это тебя не касается.
— Я не могу понять, что тебе в этом, в этих стихах про пятна на твоем лице.
— Пятна! Очень маленькая мушка, знак красоты!
— Ну, про пятно.
Она глубоко вздохнула, чтобы смирить досаду.
— Многие дамы принимают днем, и иметь поклонников, которые пишут о тебе стихи, почетно.
— Мне все равно, что это такое, я бы не захотел, чтобы они топтались в моем доме, и не понимаю, почему тебе этого хочется, разве для того, чтобы Рене ревновал.
Она с негодованием отвергла подобное обвинение, но уже в тот момент не была уверена, что это не так. Она больше не понимала, что чувствует к Рене. Ей казалось, что ее любовь прошла, но тогда чем был тот восторг, который она испытывала в его объятиях, сладкая дрожь, которую она ощущала от его прикосновений, удовольствие, которое ей доставляло смотреть на него, просто смотреть, быть рядом, деля с ним дни и ночи? Но в том, что она все еще могла бы любить его, не было никакого резона. Ровным счетом никакого.
