Анастасия Туманова - Мы были юны, мы любили
– Не смей, несчастная, слышишь?! Не стоит он того!
– Да ты о чем? – шепотом спросила Настя.
По спине пробежал озноб. Она невольно оглянулась на обрыв. Внезапное появление Варьки отвлекло ее от сумеречных мыслей, и Настя подумала: не видела ли Варька, как она стояла над обрывом и, держась за ствол ракиты, упрашивала себя сделать последний шаг?
– Варька, ты с ума сошла? Да что я сделаю? У меня же дети!
– Вот то-то и оно, что дети! – Варька сидела на примятой траве и все еще не могла отдышаться. – Дэвлалэ, сроду так не бегала! Да что за каторга мне с вами, что брат – наказание господне, что невестка – дура! Ишь, чего вздумала – до Страшного суда без покаяния за кладбищем валяться!
– Хватит, Варька, – устало прервала ее Настя, садясь рядом. – У меня и в мыслях ничего такого не было.
– А зачем сюда помчалась? – ворчливо, недоверчиво возразила Варька. – Сгоняла бы к Илье на Конную, сказала бы ему все до капельки! А еще лучше – к той шалаве! Вот кому патлы-то повыдирать!
– Ей-то за что? – грустно усмехнулась Настя, глядя на дальний берег реки, где мерно взмахивали косами крошечные фигурки в белых рубахах. – Какой с нее спрос? Ремесло такое…
– Что же… – Варька недоумевающе нахмурилась. – Гулящая она, что ли?
– Вроде того. Я ведь ходила, Варька, разузнавала еще зимой. Сразу, как мне… как рассказали. Ну, что Илья… – Голос Насти был спокойным, но на Варьку она не смотрела. – Она, эта Лушка, за рынком жила, к ней много мужиков бегало. Кто же виноват, что она как раз от Ильи и понесла…
– Она сама и виновата! – свирепо сказала Варька. – Коли гулящая, так думать надо было, что всякое может приключиться! Вытравиться, прости господи, вовремя! А не рожать от цыган да после не подбрасывать! Отнесла бы в приют, раз кормить нечем!
– Ну да. И помер бы он там… то есть она… через три дня. – Настя вздохнула, закрыла глаза. Долго сидела не шевелясь, обняв колени руками. Варька искоса поглядывала на нее, но заговорить больше не решалась. Мимо промчалась, дрожа крыльями, огромная сине-зеленая стрекоза, зависла в воздухе над Настей, затем села на ее платок. Настя, не глядя, качнула головой, стрекоза испуганно сорвалась с места и взмыла в небо. Песня на дальнем берегу смолкла.
– Пойдем домой, – негромко предложила Варька. – Что тут сидеть? Скоро дети проснутся, снова есть захотят. Идем, сестрица. Солнце высоко.
Настя коротко кивнула, поднялась. Вслед за Варькой пошла к тропинке, уходящей сквозь травяные заросли к городским домам. Напоследок еще раз оглянулась на обрыв, вспомнила, как стояла, глядя в речную глубину, передернула плечами и прибавила шаг.
Когда Варька и Настя вошли во двор, соседских цыганок там уже не было, зато вернулся Илья. Он сидел у сарая, смазывал дегтем снятое с телеги колесо, рядом на траве валялись еще три. Когда скрипнула калитка, он не поднял головы. Настя тоже взошла на крыльцо не оглянувшись. Варька задержалась было, но, подумав, сплюнула и, так и не подойдя к брату, побежала вслед за Настей в дом.
До позднего вечера Илья провозился в сарае: латал старую телегу, смазывал колеса, чинил сбрую, чистил коней, которые, чувствуя близкую дорогу, шалили в стойлах и вскидывались, как жеребята. Илья с сердцем отталкивал тычущиеся ему в плечо морды гнедых, ругался зло, сквозь зубы, впервые в жизни не находя для «невестушек» ласковых слов.
Когда сегодня в лошадиные ряды прибежала запыхавшаяся соседская девчонка и заголосила на весь рынок: «Смоляко, беги домой, у вас там ой что делается, – хасиям!»[51] – он даже не успел расспросить ее. Сунул за голенище кнут и помчался следом, на ходу гадая, что случилось. В голову лезло все: от неожиданного возвращения табора до бегства в Москву Настьки (он до сих пор боялся этого).
Но такого ему и в страшном сне не могло привидеться. Когда целая рота соседских баб встретила его во дворе, в торжественном молчании проводила в дом и предъявила сопящего в корзинке заморыша, Илья даже не сразу понял, в чем дело, и для начала гаркнул на цыганок:
– Это что такое? Где Настя? Варька где? Вы чего здесь выстроились, как на параде? Чье дите, курицы?
– Твое дите, морэ, – в тон ему ехидно сказала толстая Нюшка. – Обожди орать, приглядись.
Несколько опешивший Илья последовал ее совету, нагнулся над корзинкой… и тут же резко выпрямился. Сердце прыгнуло к самому горлу, на спине выступила испарина. «Лукерья… Ах, шалава проклятая! Додумалась!» Первой его мыслью было отпереться от всего на свете. Но, еще раз покосившись на корзинку, Илья понял: бесполезно. Один нос чего стоит. Смоляковское, фамильное… Стоя спиной к выжидающе молчащим женщинам, Илья думал, что делать. Наконец хрипло, так и не повернувшись, спросил:
– Ну… а мои-то где?
– Не знаем, – уже без злорадства ответила все та же Нюшка. – Настька убежала куда-то, Варька за ней помчалась. Давно уж их нет, должно, возвернутся скоро. Дети накормленные, еще час, дай бог, проспят. Ты уж Настьке передай, пусть вечером обоих приносит, у меня молока хватит…
– Спасибо, пхэнори, – глядя в пол, глухо поблагодарил Илья. – И вам всем… спасибо. У вас самих дети дома, ступайте.
Цыганки не спорили: видимо, у них действительно были дела. Через минуту дом опустел. Илья еще постоял немного рядом с корзинкой, поглядывая то на крошечное, смуглое, так похожее на него существо, то на сына, безмятежно сопевшего в люльке. Затем вздохнул, тоскливо выругался и отправился на конюшню.
Он слышал, как хлопнула калитка, как прошли через двор Настя и Варька, но так и не сумел поднять голову и встретиться глазами ни с одной из них. До самого вечера Настя пробыла дома, а Илья не отходил от сарая, где, к счастью, нашлось полно работы. Про себя он решил, что завтра ему, хоть кровь из носу, нужно уехать из города вслед за табором. Иначе над ним, Ильей Смоляковым, будут потешаться вся цыганская улица и все конные ряды. О том, поедет ли с ним Настя, Илья боялся даже думать. Жена не показывалась во дворе, зато Варька, словно озабоченный муравей, выбегала без конца: то с тазом, полным пеленок, то с тряпкой и веником, то с ведрами, то с подушками и перинами, которые раскладывала на солнечном месте у забора, и Илья убедился, что сестра тоже готовится откочевывать. На брата она упорно не смотрела, а он тоже не знал, как заговорить с ней.
Уже в полусумерках, когда через двор протянулись рыжие, широкие ленты заката, Илья швырнул в угол порванную супонь, сунул в сапог кнут и пошел со двора – как был, в перемазанной дегтем рубахе и с соломой в волосах. Варька догнала его уже у калитки, и Илья вздрогнул от ее тихого голоса:
– Вот посмей только уйти! Не нашлялся, черт?..
Илья замер. С минуту стоял не двигаясь, затем повернул назад. Он слышал, что сестра идет сзади, но только в сарае, где было совсем темно (лишь в щель под крышей упорно лез узкий красный луч), остановился и медленно опустился на солому. Варька села тоже. Подождала, пока брат достанет трубку, закурит, затянется, выпустит облако дыма. Негромко спросила:
