Диспут - Сергей Сергеевич Наровчатов
Благовещенский пастырь еле развязался с новоявленным правдоискателем и на другой день сказался больным, чтобы отдохнуть от утомительных речений. Какова же была его досада, когда в окно его избы, срубленной на спуске к Боровицким воротам, постучался незваный гость, То был неугомонный Башкин. Впрямь поверив болезни отца Семена, он пришел его навестить. Священник был тронут такой заботой и приказал попадье накрыть стол к обеду. Матвей, однако, отказался от угощения, сказав, что по средам и пятницам, а сей день был среда, кроме хлеба и воды, ничего не вкушает. Благовещенский поп снова почувствовал неловкость: чада духовные показывали пример пастырю.
Башкин опять стал пытать отца Семена неразрешимыми загадками, встававшими чуть ли не за каждой евангельской строкой. Пастырь, сославшись на нездоровье, отмолчался. Успокаивал отца Семена незлобивый нрав Матюши. Он показал ему Апостол, измененный восковой свечкой по таким местам, кои вызывали на размышление. Наиболее залистанной выглядела страница, где воск отметил слова: «Яко кроток есмь и смирен сердцем, иго бо мое благо и бремя мое легко есть». Матвей, обезоруживающе улыбаясь, пояснил:
— Что же нужнее человеку, как быть смирным, кротким, тихим?
За первым посешением последовали другие. Отец Семен слабо оборонялся от умствований Башкина. Толкование Евангелия в расширительном и потаенном смысле было недоступно застоявшемуся разуму благовещенского попа. Неуемный прихожанин, одначе, стал сильно занимать отца Семена: ни на кого он не походил, никому не соответствовал. Уступая приглашениям Матвея, священник согласился побывать у него на дому.
Навещая прихожанина, отец Семен выполнял свой пастырский долг. Все же шел он к сыну боярскому и ради того надел рясу доброго коричневого сукна, а поверх нее на цепи из крупных звеньев тяжелый серебряный крест. Дом Башкина стоял тут же в Кремле на покатом приречном склоне, откуда виднелись маковки замоскворецких церквей. Просторный и удобный, он был выстроен еще дедом Матвея, служившим в посольском приказе и ведавшим нуждами иноземцев на Москве. За постройкой дома по дружбе следил, говорят, сам Аристотель Фиоравенти, и палаты, переходы, окна и двери сохранили меты и знаки заморских хитростей. В палатах было больше света и воздуха, переходы между ними просторнее, окна и двери выше и шире, чем в других московских домах. Слюдяные окна разных расцветок были разграничены изогнутыми свинцовыми решетками. Синий, красный, желтый, зеленый цвета составляли радугу, игравшую на половицах. По расписным стенам палат сирины и алконосты свивали живые узоры. Изразцовые печи рассказывали в голубых рисунках на белом поле историю Петра Золотые Ключи. Спустя два поколения все красоты и художества изрядно обветшали, задымились и закоптились, но прежняя стать дома, в коем возрос Матюша, была еще видна.
Чувствовалось все же в дому некое неустройство, которое тут же учуял опытный нюх благовещенского иерея. Оно ощущалось в припоздалых поклонах и небрежных ответах челяди, в паутине за иконами и соре у печей. Челядь, кстати говоря, сразу себя проявила: не стесняясь приходом гостя, заспорила между собой в горнице. Башкин попытался угомонить ругателей:
— Если вы себя грызете и терзаете, смотрите, чтоб совсем не растерзать друг друга.— И, обратясь к отцу Семену, пояснил: — Вот мы христовых рабов держим своими рабами. Христос же нарицает всех братией. Я все кабалы изодрал, держу людей у себя добровольно. Хорошо ему — у меня живет, а не нравится — пусть идет куда хочет.— Дальше он опять сел на своего конька и возвратился к сетованиям о пастырском долге, изрядно надоевшим отцу Семену.
Матвей добавил на сей раз лишь то, что иереи должны, мол, показывать пример, как им в дому людей своих держать. «Смех и грех! — подумал благовещенский поп.— Сам кабалы изодрал, распустил дворню так, что она едва в драку при нем не лезет, а теперь спрашивает, как ему тех бездельников обратить».
— Ты скажи,— продолжал настаивать Башкин,— как мне евангельское слово в сем дому с малыми сими претворить в дело?
— Да не знаю я, господи! — взмолился незадачливый пастырь.— Я простой поп, и по мне бы выдрать на конюшне всю твою шатию, враз бы поумнели.
— Ты, отче, ври, да не завирайся,— прорезался вдруг голос у веснушчатого белесого смерда с зелеными разбойничьими глазами.— Нашелся один такой на конюшню слать. Смотри как бы самого не выпороли.
— Не серчай, Яша, ради Христа,— увещательно обратился к нему Башкин.— На отце Семене духовный сан, да к тому же он гость наш.
— Разве что гость,— покривился Яша.— А так много ли твой поп знает, чтобы с ним здесь хороводиться. Бражники, скоромники да неучи — весь их поповский разносол.
— Тише, тише,— угоманивал Башкин расходившегося смерда.— Беси тебя во гнев вводят, Яша, одни беси. Сотвори лучше молитву, чадо мое непутевое.
Но Яша молитву творить не стал, а, махнув рукой, с шумом вышел из горницы.
Отец Семен слишком оторопел, чтобы так вот с ходу отвечать веснушчатому разбойнику. Да и не стоил того охальник языкатый. Кроме всего, благовещенский иерей берег себя. Невысокого роста, приземистый и полный, он наверняка таскал на себе пуда полтора с лишним веса и страх боялся остаться без речи и движения, как его родитель. Тот через полгода оклемался, но скривил рот и вместо «господь» стал говорить «каспуть», и церковную службу ему пришлось оставить. Нет, не хотел для себя подобной участи отец Семен, а потому не ввязывался в злые ссоры, всегда чреватые дурными последствиями. И он лишь головой покрутил в знак решительного неодобрения холопьей выходки.
Тем временем пришли другие посетители. Из тех, что попроще,— печник Фома и бондарь Игнат, из тех, что познатнее,— братья Волковы, Иван и Григорий, сразу видно по одеже и повадке, что дворяне. Башкин назвал их даже по отчеству — Тимофеевичами, что означало большую степень почета в те времена.
Завязался разговор, в коем речь уже пошла о вещах божественных. Одначе среди евангельских речений вскоре начали с неуследимой быстротой мелькать странные имена и названия. «А ты помнишь, о чем стригольники говорили?» — напоминал густой бас Григория Волкова. «Жидовствующие пошли много далее»,— продолжал Иван, старший брат его. Особенно поразили отца Семена печник и бондарь. «Ну, те-то дворяне, грамоте сведомы, а эти откуда набрались?» — подумал благовещенский иерей. Фома с
