Елена Арсеньева - Имя свое (Правительница Софья Алексеевна)
Слухи о ее милостях в полках распускали Милославские и беззаветно верный Софье князь Иван Хованский, в народе прозванный Тараруй за свою неумеренную разговорчивость. Сейчас сия разговорчивость, впрочем, сыграла на пользу Софье, ибо Хованский был не простой болтун, а краснослов, каких мало. Введенный в покои Софьи князем Голицыным, он давно был посвящен в ее тайные (едва ли три-четыре человека были о них осведомлены) замыслы сделаться правительницей при малолетнем брате. Понятно, что при живой матери Петра это было невозможно. Софья обдумала план умерщвления ненавистной мачехи, но отвергла его: отчасти потому, что не хотела пачкать рук в крови, да и греха перед памятью отца боялась, ведь он истинно любил Наталью Кирилловну, — но прежде всего потому, что даже в случае смерти мачехи Нарышкины сами захотели бы добраться до трона, а Софью бы к нему нипочем не подпустили. Милославская, к тому ж девка?! Геть!
Таким образом, оставался один выход: сбросить с престола едва посаженного на него Петра.
Ох, какое большое спасибо сказала Софья — мысленно, конечно, — своей мачехе, когда та ушла с похорон Федора! Ох, как порадовала ее Наталья Кирилловна! Право, хотела бы нарочно порадеть нелюбимой падчерице — и то ничего лучше не придумала бы!
Куда она лезет, Наташка? Почему считает себя вправе выпихивать на престол сводного братца Петра… который, может, и вовсе Софье не брат? Чего только не наслушаешься в теремной, душной, пыльной тишине, какие только шепотки не вползут в ушки… И про Тихона Стрешнева, который был близок мачехе… очень близок… И про Симеона Полоцкого, который к царице молодой благоволил…
Это Софья и сама знала — благоволил. Видела, как посверкивали его жаркие очи в сторону Натальи Кирилловны. Батюшка-то был доверчив, будто дитя малое. Никогда не видел того, чего видеть не хотел!
Ого, как подмывало Софью еще и все это выложить народу! Но остереглась. Первое дело — за ноги ни она, ни кто другой Наташку не держали, со свечкой над ней не стояли, — пакостные слухи таковыми же и оставались. А во-вторых… Софья побоялась, как бы это обличение не обернулось против нее же. Обзовет мачеху потаскухой — а ну как та в ответ вызверится: ты-де Голицына подстилка, в твоей-де ложнице Сильвестр Медведев по ночам рифмы плетет… может, скажешь, какое словцо он со «звездой» рифмует?! Словом, слишком уж сильно было рыльце у Софьи в пушку, чтобы она могла так запросто подставиться. Пришлось брести путями окольными — зато более верными.
После похорон, когда весь народ был взбудоражен словами Софьи и стрельцы волновались об участи заступницы, Хованский и его люди начали мутить полки:
— Видите, в каком вы ярме у бояр? А кого царем выбрали? Стрелецкого сына[6] по матери!
Теперь уже не дают вам ни платья, ни корму, а что дальше будет? Станут отправлять вас и сынов ваших на тяжелые работы, отдадут вас в неволю постороннему государю. Москва пропадет: веру православную искоренят. С королем Польским вечный мир постановили, от Смоленска отреклись… Теперь пусть Бог благословит нас защищать Отечество наше; не то что саблями и ножами, зубами надобно кусаться…
Всем этим страстям охотно верили стрельцы, которых отвращали от Нарышкиных, навешивая на них заодно и грехи Милославских, рассудительных людей среди этого чванливого и дерзкого сословия было мало. Главное дело — ополчиться против кого-нибудь, половить рыбку в мутной водице!
В полках шатались люди Хованского и раздавали деньги от имени Софьи. Деньги охотно принимались, шум против Нарышкиных усиливался.
В это время из ссылки воротился боярин Артамон Матвеев и сразу заявил во дворце, что потачки стрельцам давать нельзя никакой:
— Они таковы, что если им хоть немного попустить узду, то они дойдут до крайнего бесчинства.
Его речи стали известны стрельцам и подлили масла в огонь — Матвеев мгновенно сделался им врагом. Но подлинный взрыв произвел ужасный слух: Иван-де Нарышкин, брат царицы, двадцатитрехлетний боярин (кстати, то, что ему дали боярское звание столь рано, Матвеев тоже осудил, чем нажил себе неприятелей заодно и среди Нарышкиных), надевал на себя царский наряд, садился на трон, мерил на свою голову государев венец и посмеивался: венец-де идет ему больше, чем кому-то другому. Царица Марфа Матвеевна, царевна Софья (заступница!) и царевич Иван Алексеевич стали-де его за такое поношение укорять, а он бросился на царевича и, верно, задушил бы его, если бы царица и царевна не подняли крик, а на тот крик не прибежали бы караульные и не отняли у Нарышкина царевича Ивана.
Однако про слово «отняли» было в стрелецких полках как бы позабыто: все кричали, что Иван Нарышкин задушил-таки царевича Ивана.
Случилось это 15 мая — словно в ознаменование того дня, когда в Угличе был убит царевич Димитрий…
Кто если и помнил дату, все равно видел в ней случайное совпадение. Впрочем, ежели бы спросили Сильвестра Медведева, или князя Василия Голицына, или Ивана Милославского, или Федора Шакловитого, который в то время уже был в числе ближних Софье людей, то они сказали бы, что судьбоносная случайность сия была устроена их руками.
Сильвестр мало что понимал в военном деле, зато князь-воевода Голицын сказал потом, когда все уже позади осталось, что задумано и осуществлено сие дело было с истинным полководческим талантом. Полководцем-стратегом была именно Софья. Ну еще бы! Не на мужчину же полагаться! Как раз отвлекутся на дрязги междоусобные да подведут. Нет, мужчинам нужна крепкая рука.
Стрельцы, побуждаемые подстрекателями, схватились за оружие, ударили в набат, бросились в Кремль, требуя крови Нарышкиных. По совету Матвеева им показали с высокого крыльца царевича Ивана и царя Петра да царицу Наталью. При виде живого и здорового Ивана возмущение начало было затихать, однако этого никак нельзя было допустить. Замешавшиеся в толпу люди Хованского, верные Софье и ею подученные, снова подняли крик:
— Пусть молодой царь отдаст венец старшему брату! Выдайте нам всех изменников! Выдайте Нарышкиных: мы весь их корень истребим! Царица Наталья пусть идет в монастырь!
Артамона Матвеева, который пытался утихомирить толпу, сбросили с крыльца на копья стрельцов, и мятежники ворвались во дворец.
Та же страшная участь, что и Матвеева, ожидала и Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, найденного под престолом церкви Воскресения в Сенях. Иван Нарышкин пока что оставался не найденным бунтовщиками: он спрятался в опочивальне племянницы, восьмилетней царевны Натальи.
Софья заперлась в своих покоях. Ее так и трясло — она сама испугалась той силы, которую выпустила на волю. Знать, не все она может предусмотреть, не все предвидеть! С нею рядом дрожал и Сильвестр, всегда бывший не дурак подраться, но вдруг вспомнивший, что монахи — люди мирные, то есть с него в случае чего спросу нет никакого. Князь Голицын, также отсиживавшийся в покоях царевны, размышлял, что Чигиринские походы в сравнении с этим кошмаром были детскими игрушками, и пытался вспомнить, не нажил ли он себе, часом, какого-никакого врага среди служилого сословия, который сейчас может воспользоваться случаем и свести с ним счеты — как свели счеты стрельцы с полковниками Языковым, Грибоедовым, князем Долгоруким, боярином Ромодановским и бывшим главой Стрелецкого приказа, думным дьяком Ларионовым. Как рыба в воде чувствовал себя в пожаре мятежа только Федор Шакловитый. Он то мерил презрительным взглядом князя Василия Голицына, по красивому лицу которого пробегали судороги страха и тревоги, то со страстным, яростным выражением обращался к Софье:
