Вирджиния Нильсен - Пылкая дикарка. Часть первая
— Благодарю вас и за это, — сказал Иван. — Пришлите моего грума, пусть поможет… Пора ему привыкать ухаживать не только за лошадьми.
В лохани, куда вылили котел горячей воды, Иван тщательно вымылся. Тем временем на кухне гладили его костюм. Чтобы скоротать время ожидания, Жак принес бутылку виски и сам посидел с гостем несколько минут.
— У этой девушки есть африканская кровь? — спросил Иван.
— У Коко? Нет! Есть сабинская, но она такая же горячая.
— Как вы сказали?
— Сабинская, а что?
— А что это означает?
Жак пожал плечами.
— Одно из племен, живущих на болоте.
— Какое племя? — настаивал на своем Иван. — Индейское?
— Да. Мать Коко была дочерью китайского рыбака и женщины-индианки. Наварро, насколько мне известно, португалец.
— Азиатка! — воскликнул Иван. Теперь ему было понятно, почему у Коко такой необычный оттенок кожи, — не красноватый, не белый, не желтый, а мягкий, золотистый.
— Все перемешалось, как в похлебке, весело заметил Жак, — но в результате вышло красиво, не находите? Говорят, ее мать ведет свою родословную от какой-то индейской принцессы. Но она носит французское имя, — хитро добавил он. — А теперь, месье Кроули, мне пора идти к клиентам. — Осушив стаканчик, он вышел.
Иван, не желая разделять их компанию, выпил в одиночестве. Все его мысли были заняты этой странной встречей с девственницей на болоте. Он не сильно гордился своим поступком и до конца не понимал, как это все произошло. Несколько его знакомых среди плантаторов завели себе темнокожих любовниц в Новом Орлеане, но он хранил верность Элизабет вот уже пять лет.
Ему очень хотелось знать, что думает Коко об их страстной встрече. Он все время вспоминал ее застенчивую улыбку и удивление в ее прекрасных глазах. Он старался облегчить свою совесть, убеждая себя в том, что при том образе жизни, который она вела, не пользуясь ничьей защитой, кроме поглощенного только выпивкой отца, она все равно потеряла бы девственность с каким-нибудь другим мужчиной, но это его не успокоило.
Наконец ему принесли выглаженную одежду, а мадам все время причитала над невыводимыми пятнами. Пообещав заплатить ей за труды при первой возможности, Иван приказал запрячь одноколку. Они отправились домой через Монтроз, где все встретили его с чувством сострадания из-за его внешнего вида да колкими подначками. И прокляв всех охотников на аллигаторов на свете, все пироги на земле, он посмеялся над собой вместе с ними.
На следующий день он приехал в свое поместье, которое Лиззи окрестила "Мансом". Нанетт очень обрадовалась его приезду. Он поднял ее на руках, удивляясь, как мало она весит. Он заметил и синие тени у нее под глазами.
Лиззи глядела на светло-золотистые завитушки Нанетт, словно пытая его.
— Скоро придет охотник, — сказал он дочери. — Он убьет этого Старого дьявола. У тебя больше не будет страшных снов, дитя мое.
— Ты правду сказал ребенку? — спросила его Лиззи после того, как Нанетт убежала играть с детишками слуг.
— Хотел. Я не нашел этого человека, — признался он, — но хозяин таверны пообещал послать за ним.
— Хозяин таверны? — Ему не нравился взятый ею тон, вскинутые вверх брови.
— Отличный парень. Большой кайюн.
Ему было неловко, когда его лакей, открыв саквояж, отнес его испорченный костюм к Лиззи.
— Что, черт возьми, произошло? — завопила она. — Твой костюм теперь не наденет и последний нищий!
— Но это же ясно! — раздраженно ответил Иван. — Я предпринял попытку покататься на пироге кайюнов и упал в болото.
— Боже мой, разве тебя не учили грести в колледже?
— Выдолбленная из кипарисового дерева пирога, это тебе не корабль, — огрызнулся он, — и на ней орудуют не веслом, а шестом!
— Ну, это все равно лодка, разве не так? — возразила Элизабет.
Он попытался вытеснить из сознания то, что произошло после того, как пирога перевернулась. "Я счастливый человек, — убеждал он себя. — У меня есть обожаемый мной ребенок". Поэтому ничего подобного не произошло бы там, на смятых камышах, если бы только на него не подействовала сильная жара. Он должен просто стереть в памяти этот злополучный инцидент!
Но в эту ночь, когда Элизабет в интимной сумеречной обстановке, в накрытой противомоскитной сеткой кровати, повернулась к нему в томном ожидании, он, увидев ее бледные щеки и выбившийся локон ее песочного цвета волос, внезапно был парализован другим видением —…крепкие скулы темно-золотистого цвета, неукрощенный взгляд черных, раскосых глаз Коко.
Нет, он не мог заняться любовью с Лиззи. Только не сегодня!
Иван лежал тихо-тихо, притворяясь, что спит.
Коко лежала на дне пироги, а тень от шляпы, сделанной из пальмовых листьев, висевшей на воткнутом под углом на берегу шесте закрывала глаза от солнца. Из-за ее легкого веса пирога, словно на якоре, неподвижно застыла на тихой водной глади. Нигде поблизости не было видно человеческого жилья, ни одного предмета — дела рук человеческих — кроме вот этой пироги.
Наблюдая за стремительным полетом ярко-красных стрекоз над водой, она грезила о месье Кроули, глаза у которого были такими же голубыми, как и это безоблачное небо у нее над головой. Ей прежде никогда не приходилось видеть глаз такой поразительной голубизны.
А какие у него руки! Она никогда не видела таких белоснежных рук. Точно такие же, как и его сюртук до того, как он опрокинул их обоих в болото. Она громко рассмеялась, вспоминая, как они оба из-за этого рассердились.
Но какие они были мягкие, какие приятные, когда прикасались к ней, несмотря на то, что он был зол на нее из-за поддразниваний. У него было такое чистое, такое сладостное дыхание, когда он целовал ее, а от его кожи исходил тонкий запах дорогого мыла и табака, который просто опьянял ее. Вспоминая, как он ласкал ей грудь, она сама дотронулась до нее, и вновь ее охватила приятная сонливость, как и тогда, вместе с ним.
Каждый раз, когда она привозила на рынок улов креветок, она искала его. Он непременно вернется — Коко это знала. Ведь он обещал принести ей золотую монетку взамен потерянной, и он, несомненно, сдержит свое обещание. Он не был похож на ее отца, который был готов пообещать все что угодно, когда напивался, но потом вполне естественно ничего не помнил.
Она слегка нахмурилась, подумав об отце, но он уже не беспокоил. С той ночи, когда она, лежа на своем набитом мхом тюфяке, проснулась из-за того, что он, нашептывая имя матери, забрался в пьяном виде к ней в постель. Она спокойно достала свой нож для освежевания и уперла его кончик ему в горло. Стоило ему чуть наклониться вперед, она бы вспорола ему горло. Весь задрожав от страха, он заплакал и поклялся, что больше такого никогда не повторится, но с тех пор она спала с привязанным к бедру ножом.
