Елена Арсеньева - Тайный грех императрицы
Вот именно! Она – чертенок, Елизавета – ангел... Не приведи бог им столкнуться на узкой дорожке, потому что, увы, мягкость и доброта ангела будут ему плохой защитой от воинственного, дерзкого чертенка.
«Ладно, как-нибудь обойдется, – с надеждой вздохнула императрица, следя за обрядом венчания. – Александр сам виноват: избаловал хорошенькую девочку, явно выделяя ее среди других сестер, вот паршивка и возомнила, что ей все дозволено. Теперь у него, у человека женатого, будет куда-а меньше времени таскать на руках сестрицу. Пусть лучше свою Елизавету носит, вон у нее какие крошечные ножки, небось быстро устают. А Катрин крепка, словно не императорское, а крестьянское дитя, и точно так же бойка на язык. Пожалуй, надо разрешить баронессе Ливен применить и розги в крайнем случае...»
Вот только императрица не очень верила в то, что розги помогут. Ведь Катрин такая своевольница с рождения, вернее, была такой еще до своего появления на свет. Ни одного из детей (четырех сыновей и шести дочерей) Марья Федоровна не вынашивала столь трудно и мучительно, как эту девчонку. Великую княгиню мучила страшная тошнота все девять месяцев, что изумляло даже видавших виды повитух. Известно ведь, что после первых трех месяцев беременных женщин не тошнит. Лекарь-акушер бодрился, но Екатерина прекрасно знала, как он боится предстоящих родов. И решила на всякий случай сама присматривать за их течением.
Правильно сделала! Иначе этим страхом да чрезмерной почтительностью ее невестку-страдалицу вовсе уморили бы до смерти собравшиеся вокруг ложа роженицы медицинские светила да повитухи. Только и знали, что кланялись да бормотали:
– Осмелимся спросить, как себя чувствует ваше императорское высочество? А не соблаговолите ли потужиться, ваше императорское высочество?
Между тем оное высочество уже готовилось испустить дух, вот до чего дошло дело, и кабы не решительность императрицы...
С чувством исполненного долга Екатерина писала вечером того же дня, 19 мая 1788 года, милому другу Потемкину-Таврическому:
«Жизнь матери была два с половиной часа в немалой опасности от единого ласкательства и трусости окружающих ее врачей; и, видя сие, ко времени кстати удалось мне дать добрый совет, чем дело благополучно и кончилось».
Маленькая принцесса появилась на свет в результате кесарева сечения – «вылупилась», как выражалась императрица. Поскольку, едва разродившись, Марья Федоровна залилась слезами (она ждала сына, а тут снова девочка), императрица взяла малышку под свое покровительство и велела наречь ее Екатериною – в собственную честь. Да еще и присовокупила:
– Что проку в мальчишках? Они лишь на то и годятся, чтобы делать детей своим женам. Мужской пол – это не условие ума и удачливости. Посмотри на меня – я женщина, но император в России не какой-то там мужчина, а я, именно я! Екатерина частенько называла себя императором, а не императрицей. Ну а «какой-то там мужчина» – это, понятное дело, ее сын Павел, которого она на дух не выносила. – Наша маленькая Катрин в свое время тоже взойдет на трон, и еще не известно, кто будет властвовать, она или ее супруг!
Говоря так, Екатерина Алексеевна имела в виду, что всякая особа из российского царского дома непременно выйдет замуж за какого-нибудь короля или принца, однако, чуть только Катрин подросла и начала понимать частенько повторяемые ей бабушкины слова, она принялась придавать им совершенно другое значение.
Она видела себя не на каком-нибудь вообще троне, а именно на русском!
Разумеется, об этих детских бреднях никто поначалу не подозревал. Императрица считала внучку совершенным увальнем, несколько даже разочаровалась в ней и описывала ее барону Гримму, своему постоянному корреспонденту, с ноткой пренебрежения: «О ней еще нечего сказать, она слишком мала и далеко не то, что были братья и сестры в ее лета. Она толста, бела, глазки у нее хорошенькие, и сидит она целый день в углу со своими игрушками, болтает без умолку, но не говорит ничего, что было бы достойно внимания».
Однако именно замкнутостью и тихостью нрава и понравилась двухлетняя сестричка Александру, который оказался старше ее на десять с половиной лет. Он был склонен к задумчивости, тишине и созерцательности; чрезмерное оживление большого семейства немало раздражало его – оттого среди всех прочих братьев и сестер он и предпочитал Катрин. И стоило ей ощутить это ласковое внимание – мужское внимание! – так определяла его для себя императрица, лучше других знавшая, что у любви нет возраста и слов «уже поздно» или «еще рано», – как девочка мигом преобразилась. Она перестала сидеть в углу с игрушками, а принялась всюду бегать за братом, и оторвать ее от Александра было совершенно невозможно. Причем чем взрослее становилась Катрин, тем меньше бескорыстного, невинного восхищения светилось в ее ярких, темных, больших глазах, все чаще виделась в них ревность собственницы, никому не желающей уступать любимую игрушку. Появление при дворе принцесс Баденских, из которых Александру предстояло выбрать невесту, пробудило в ней истинного бесенка. Причем не шаловливого, а коварного и очень опасного! На хорошенькую, но простоватую Фредерику-Доротею она смотрела презрительно, а на прелестную Луизу – с откровенной ненавистью. Катрин высмеивала каждый шаг принцессы, каждое слово, а ее естественные неловкость и застенчивость, которые были и впрямь очень трогательны и умиляли всех остальных, вызывали у малышки приступы грубого хохота. При этом она оказалась достаточно умна (а вернее, хитра) чтобы не буйствовать принародно, понимая или чувствуя, что тем самым восстановит против себя Александра, который очаровался невестой с первого взгляда. Катрин паясничала и скоморошничала, только если была убеждена, что ни няньки, ни воспитательницы ее не видят, и с ее легкой руки остальные великие княжны относились к Елизавете насмешливо и пренебрежительно. Первый раз выдала себя Катрин во время венчания брата, и тогда же императрица впервые задумалась, что эта девчонка еще задаст им всем жару, если вовремя ее не окоротить!
Впрочем, сей эпизод быстро стерся из памяти императрицы, Екатерине Алексеевне было не до глупеньких девочек. Куда сильнее ее тревожила собственная неумолимо надвигающаяся старость, приметы коей все меньше поддавались притираниям, румянам, помадам и мушкам. А еще больше беспокоили причуды сына и наследника, которому предстояло оставить власть, трон, и Россию… Всему конец настанет в Павлушкиных солдафонских руках! Вот если бы Александр, любимый внук, был ее наследником, императрица без страха глядела бы в глаза неминуемой кончине.
Эта мысль все чаще приходила в голову государыне, и она не делала из нее тайны. Сие втихомолку обсуждалось везде: в дворцовых закоулках, в Павловском, в Гатчине, в Зимнем, и даже младшие дети уже были в курсе волнующих разговоров. Ничего пока не знал только Павел...
