Филиппа Грегори - Вечная принцесса
Но, по крайней мере, мы не сменили своей веры. Самый последний слуга во дворце обязан хотя бы сделать вид, что исповедует христианство. Голоса муэдзинов, созывающие правоверных к молитве, больше не звучат с минаретов. Это приказ моей матери. Не хочешь подчиниться — уезжай в Африку. Не хочешь уезжать — либо немедля крестись, либо сгоришь на костре инквизиции. Удобная, покойная жизнь не смягчила наших сердец, мы помним, кто тут победитель и что победа далась нам силой оружия и Господней волей. При заключении перемирия мы торжественно обещали бедному Боабдилу, что его подданные-мусульмане будут столь же покойно жить при нашем правлении, как жили христиане, когда правил он. Мы обещали обеспечить сосуществование, и он поверил, что мы создадим такую Испанию, где все — мавр, христианин или иудей — смогут жить в мире и согласии, поскольку все они являются «людьми Книги». Ошибка Боабдила состояла в том, что он свято верил в условия перемирия, а мы, как выяснилось, нет.
Всего три месяца держали мы свое слово, а потом выдворили евреев и принялись угрожать мусульманам. Каждый должен обратиться в истинную веру, и, если он сделает это, но в искренности его намерений возникнет хоть тень сомнения, дело святой инквизиции с ним разобраться. Только единая вера создаст нацию, единый народ из пестрого разнобоя, населяющего Андалузию. Моя мать устроила часовню в зале Совета, и там, где вилась арабская вязь, гласящая: «Войди и спроси. Не бойся искать правосудия, ибо здесь ты найдешь его», она молится суровому, более грозному, чем Аллах, Богу; за правосудием сюда больше не ходят.
Но изменить природу дворца невозможно. Даже сапоги наших солдат, грохочущие по мраморным плитам пола, не в силах поколебать царящий здесь вековой покой. Я прошу Мадиллу прочесть для меня надписи, вьющиеся по стенам каждой комнаты, и самая моя любимая — не про обещание правосудия. Та, что мне нравится, находится в зале Двух сестер и вопрошает: «Видывал ли ты сад прекраснее этого?» — и сама же отвечает себе: «Нет на свете сада прекрасней, изобильней плодами, слаще и благоуханней».
Это даже не совсем дворец, он не такой, как те, где мы жили в Кордове или Гренаде. Это и не замок, и не крепость. Он строился изначально прежде всего как сад, а комнаты здесь, со всей их роскошью, для того, чтобы было где жить в саду. Это цепочка двориков, устроенных так, чтоб удобно было и цветам, и людям. Это воплощенная в жизнь мечта о красоте: стены, изразцы, колонны представляют собой подобие растительного мира, все оплетено цветами, ползучими растениями, ветками фруктовых деревьев и травами. Истратив за столетия огромные средства, мавры создали этот рай на земле.
Да, и я его люблю. Даже девочкой я понимаю, что это необыкновенное место, что никогда в жизни мне не найти ничего прекрасней. Но я знаю, что остаться здесь мне нельзя. Это воля Господа и моей матери — я покину мой тайный дворец, мой сад, мой рай. Такова моя участь. Мне было суждено в шесть лет от роду найти самое красивое место на земле, а потом, в шестнадцать, покинуть его с той же тоской в сердце, какая мучила Боабдила. Моему счастью и покою не суждено длиться долго.
Дворец Догмерсфилд, Гемпшир, сентябрь 1501 года
— Говорю вам, сэр, сюда нельзя! Да будь вы хоть сам король Англии, все равно нельзя!
— Я и есть король Англии, — без тени юмора приговорил Генрих Тюдор. — И пусть она немедленно явится, не то я войду к ней сам, и мой сын следом за мной!
— Инфанта уже отправила письмо королю, где уведомила, что не может его принять, — испепеляя его взглядом, сказала дуэнья. — Дворянин из свиты ее высочества поскакал ко двору его величества, дабы объяснить, что испанской принцессе до свадьбы полагается жить уединенно. Неужто вы полагаете, сэр, что король Англии сядет на коня и примчится, когда инфанта отказалась его принять? Что он за человек, по-вашему?
— Вот такой он человек! — рявкнул король и к самым ее глазам поднес кулак так, чтобы она увидела массивный золотой перстень.
Тут в комнату вбежал граф де Кабра, сразу признавший короля в поджаром сорокалетнем мужчине, который, простирая кулак, наседал на дуэнью. Однако и дуэнья успела разглядеть на перстне новый герб Англии, сочетавший в себе розы Йорка и Ланкастера. Граф склонился в низком поклоне и голосом, сдавленным оттого, что голова его уткнулась в колено, прошипел:
— Мадам, это же король!
Дуэнья тихо ахнула и сделала самый глубокий реверанс.
— Встаньте, — коротко приказал король, — и приведите ее!
— Но, ваше величество, она испанская принцесса, — встав из поклона, но не подняв, из почтения, головы, возразила упрямая дуэнья. — Полагается, чтобы ее высочество оставалась в уединении до самого дня свадьбы. Ее нельзя видеть. Придворный кабальеро как раз и отправился к вам, чтобы это объяснить. Таков обычай.
— Это ваш обычай, не мой. А поскольку она моя будущая невестка, находится в моей стране и под покровительством моих законов, то пусть изволит следовать моим обычаям!
— Ее высочество воспитана в самых строгих правилах…
— В таком случае ее высочеству наверняка будет крайне неприятно обнаружить в своей опочивальне незнакомого мужчину. Мадам, еще раз настоятельно прошу вас немедленно привести принцессу.
— Увольте, ваше величество. Я выполняю приказы ее величества королевы Испании, и мне велено проследить, чтобы инфанте были оказаны все подобающие почести, а поведение ее безупречно…
— Мадам, приказы здесь отдаю я. Говорю вам, довольно медлить, приведите принцессу, не то, короной клянусь, я пойду к ней сам и, если застану голой в постели, заметьте, она будет отнюдь не первой дамой, которую я застал в таком положении. Но пусть помолится, чтобы оказалась самой хорошенькой!
От нанесенного оскорбления дуэнья переменилась в лице.
— Ну, выбирайте! — твердо сказал король.
— Привести инфанту я не могу, — упрямо ответила она.
— Господи, боже ты мой! Ну, значит, скажите ей, чтобы ждала гостей!
Рассерженной вороной дуэнья кинулась в покои принцессы. Король выждал не более полуминуты и последовал за ней.
Комната была освещена свечами и огнем в очаге. Покрывала на постели откинуты так, словно с нее вскочили в испуге. От присутствия в девичьей опочивальне — простыни еще теплые, аромат юного тела витает в воздухе — Генрих почувствовал знакомое волнение в крови. Сама принцесса стояла у кровати, вцепившись беленькой ручкой в резной столбик полога. Успела-таки накинуть на плечи темно-синий плащ, у ворота выбились тонкие кружева белой ночной рубашки, густые золотистые волосы заплетены на ночь в косу, закинутую на спину, лицо полностью спрятано черной кружевной мантильей.
