Ольга Тартынская - Лето в присутствии Ангела
— Не стройте из себя невинность и не будем называть имен.
Лизавета Сергеевна почувствовала опасность: она физически не выносила, когда в ее присутствии ссорились, даже делалась от этого больна. Как можно тише она выбралась из беседки, молодые люди не могли ее видеть. Произведя этот маневр, дама изобразила свое неожиданное появление из леса и выпалила первое, что пришло в голову:
— Ах, какая удача, что я нашла вас! Nikolas, Andre, мы затеваем прогулку верхом, вы должны выбрать себе лошадей.
Накаленные гневом и готовые взорваться юноши мгновенно охладели и приняли учтивый вид. Очаровательная улыбка под розовой шляпкой, яркий румянец на щеках (о природе которого юноши не догадывались) смягчили их окончательно и увели намерения в другую сторону. Они вернулись к дому, рассуждая о достоинствах лошадей, что дало повод Александрову, наконец, блеснуть своими знаниями.
В планы Лизаветы Сергеевны вовсе не входило заниматься верховой ездой, но отступать уже было поздно. Впрочем, молодежь бурно поддержала эту затею. «Мой Пегий! Мой Пегий!» — кричала Аннет, Петя подхватил: «Я беру Изумруда!» Волковская оказалась в замешательстве: тетушка попросила ее составить партию в ломбер (третьей была мисс Доджсон), и она было согласилась, но молодежь так заразительно шумела, придумывая состязания! Когда же Лизавета Сергеевна появилась в малиновой амазонке, в изящных перчатках и с английским хлыстиком в руке, бедная Наталья Дмитриевна немедля отыскала мужа и усадила его за карточный столик вместо себя.
Явление амазонки было отмечено не только Волковской. Лизавета Сергеевна, спускаясь с крыльца, пожинала восхищенные взгляды: совершенно бескорыстные — своих детей, которые крайне редко видели ее в этом облачении, непрекрыто-пылкие — усатых молодцов в красных доломанах, удивленные — кузенов и соседей и глубокий, неулыбчивый и такой загадочный — Nikolas.
Решили устроить скачки между старшими юношами, установили приз — бутылка Вдовы Клико. Выбрали поле для скачек — свежескошенный луг в стороне от Приютино. Деревня была близко, поглазеть пришли бабы в пестрядиновых сарафанах, чумазые детишки, белоголовые подростки. Зрители разместились по краям поля, в состязаниях участвовали старшие сыновья Львовой и их друзья.
Чуткое ухо Лизаветы Сергеевны уловило бормотание Александрова: «Покажем этим рябчикам…» Владимир, светловолосый, очень похожий на мать гусарский корнет, предупредил товарищей, что здесь не манеж, а очень неровное поле, чтобы остерегались ям и берегли ноги лошадей. Лизавета Сергеевна махнула платком, и скачки начались. Волковская запаслась лорнетом и в волнении размахивала им во все стороны. Девочки, забыв о приличии, визжали, мальчики издавали одобряющие возгласы, подбадривая «своих».
Вперед вырвался Александров. Он был слишком возбужден и азартен, чтобы проиграть, и это было бы слишком несправедливо. Лизавета Сергеевна поймала себя на том, что волнуется за него и желает ему победы. Логичнее было бы переживать за сыновей, но она понимала, что от исхода скачек зависит мир в доме. К тому же ей было немного жаль незадачливого гусара. Владимир и Алеша берегли лошадей, для всех это было очевидно.
Лошадь Александрова споткнулась, и Лизавета Сергеевна с Волковской громко вскрикнули: «О, нет!» Всадник быстро оправился, наверстал разрыв с перегнавшими его товарищами и вышел первым на финиш. «Браво! Браво!» — кричали зрители. Девочки спешились и собрали букеты полевых цветов, чтобы достойно встретить победителя.
Александров радовался, как мальчишка, с поклоном принимал букеты и поздравления. Кажется, его самолюбие было удовлетворено. Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas, тот с иронической усмешкой наблюдал триумф своего соперника.
Теперь ей оставалось только вручить приз победителю, что предполагалось сделать по возвращении домой. Кавалькада потихоньку двинулась проселочной дорогой, Лизавета Сергеевна же развернула лошадь в сторону леса, собираясь ехать напрямую. Ей хотелось хоть ненадолго оторваться от шумной толпы, послушать тишину леса: это стало идеей-фикс, поскольку осуществить ее все никак не удавалось.
Проехав несколько, молодая женщина почувствовала, что кто-то едет следом. Она остановилась и подождала, причем сердце ее болезненно забилось. На тропинке показался Nikolas. Кажется, он выжидал, не решаясь присоединиться к даме.
— Догоняйте! — предложила она. Две лошади с трудом умещались на тропинке, нога Мещерского почти касалась дамской амазонки.
— Вы сердитесь на меня? — спросил юноша.
— Нет, за что мне на вас сердиться, помилуйте? Вы славный мальчик, — Лизавета Сергеевна говорила с нарочитым легкомыслием, чтобы скрыть свое волнение.
— Мне показалось, что вы сердитесь за давешнее…
— Я… Что вы имеете в виду? — Лизавета Сергеевна мгновенно взвинтилась. — Я не понимаю, о чем вы говорите!
Она раздраженно хлестнула лошадь и поскакала вперед. Мещерский не стал ее догонять. Лизавета Сергеевна продолжала нервно погонять, пока огромная сломанная ветка, возникшая вдруг на пути, неожиданно не выбила ее из седла. Бедная женщина неловко упала на мох и корни, усыпанные сухой хвоей. Попытавшись встать, Лизавета Сергеевна невольно закричала от острой боли в щиколотке. Она свалилась на землю и расплакалась не столько от боли, сколько от досады.
— Ну что за день! — причитала она. — Ну, почему все не ладится? Ну, почему же я такая? И всегда так со мной! Теперь еще и охромела…
Такой нашел Лизавету Сергеевну Nikolas, галопом примчавшийся на звук падения. Он вихрем слетел с седла:
— Где? Что? Где больно?
Заплаканная женщина послушно протянула ногу, указав на щиколотку, которую Nikolas уверенно ощупал сильными ловкими пальцами.
— Возможно, вывих, — пытался поставить диагноз Мещерский. — Мне приходилось вправлять вывихи у лошадей…
— Мерси.
— …А может, растяжение… Скорее всего растяжение сустава. Давайте я посажу вас на лошадь.
Он довольно легко поднял женщину на руки и прижал к себе. Юноша не спешил избавляться от драгоценной ноши, а ей для удобства пришлось обвить руками загорелую, смуглую шею Nikolas. Лицо его было так близко, что Лизавета Сергеевна едва удержалась от соблазна прикоснуться губами к родинке на виске. От его волос пахло не модными духами или помадой, а полынью и озерной водой. Ей было хорошо и уютно в сильных объятьях, так хорошо, что Лизавета Сергеевна чуть не заплакала снова. Дрожащим голосом она произнесла:
— Ну, сажайте же меня, что вы медлите? Это несносно в конце концов!
— Почему вы сердитесь? Я обидел вас чем-нибудь? — Nikolas продолжал держать ее на руках.
— Да нет же, совсем нет! Но отпустите же меня, наконец! — вырвавшись из его объятий, Лизавета Сергеевна соскользнула на землю, охнув, опять упала на мох и заплакала. Мещерский опустился перед ней на колени:
— Ну, что вы, чудная, прекрасная, — он стиснул ладонями ее голову и, повернув лицо к себе, стал осушать поцелуями слезы. Забывшись, юноша готов был припасть к ее губам, но Лизавета Сергеевна прошептала:
— Вы ведь не воспользуетесь минутой слабости беззащитной, изувеченной женщины?
Nikolas стиснул зубы и мгновенно протрезвел.
— Простите, я был растроган этой «минутой слабости».= Упругим движением он поднялся на ноги и помог даме сесть на лошадь. Оставшийся путь они проделали молча, причем Лизавету Сергеевну не оставляло ощущение, что кто-то видел момент ее падения («Фи, какой дурной каламбур!»). Интуиция не обманула встревоженную даму: действительно, был случайный свидетель этой пикантной сцены.
Когда вернулись домой, послали за доктором Краузом, который в летнее время пользовал семьи соседей-помещиков. В Москве доктор жил в своем доме, но летом не утруждал себя нанимать дачу и гостил попеременно то у Львовых, то у Давыдовых. В настоящий момент он наблюдал младенца Давыдовых, который недавно перенес корь. Приехавший доктор подтвердил диагноз Мещерского: это было небольшое растяжение. Крауз посоветовал Лизавете Сергеевне беречься и не утруждать ногу, обещал, что через несколько дней все пройдет.
Иван Карлович Крауз был русский немец. Его прадед приехал из Германии в Петербург, открыл аптеку и зажил по-бюргерски. После его смерти сын пустил по ветру дело отца, однако, в свою очередь, выучил сына в Геттингенском университете. Крауз оказался терпеливым, выносливым и упорным буршем. Он не захотел остаться в Германии, считая себя русским, и в Петербурге открыл частную практику. Среди его пациентов были люди высшего света, он разбогател, но так и не был принят в высшем кругу, куда всегда стремился: известно, что кроме денег, необходимо имя, родословная, уходящая корнями в древность. Без этого нечего было делать в светском Петербурге, и Крауз решил перебраться в менее чопорную и неприступную Москву. Несмотря на то, что он говорил чисто по-русски, в Москве его окрестили «худосочным немцем», для дворянских дочек и здесь он был не жених. Вопреки всему, Крауз все же мечтал жениться именно на дворянской дочке, поэтому с удовольствием принимал приглашения в усадьбы, где нравы свободнее, а маменьки менее бдительны.
