Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
— Я Клеопатра, твоя царица. Как и ты, я преданно поклоняюсь Исиде. Я помогу ей помочь тебе.
Мать и дочь с перепугу лишились дара речи.
— Разве Исида не защитница женщин? Я ее дочь — стало быть, я тоже твоя защитница. И не только твоя. Мой долг — помочь всем женщинам, пострадавшим в Александрии во время той злосчастной войны. Пойдем со мной во дворец, — сказала я.
Все еще с испуганным видом, они повиновались.
Олимпий осмотрел глаза женщины. Он сказал, что повреждение может оказаться необратимым, но предписал ей омовение дождевой водой, смешанной с настоем листьев какого-то аравийского кустарника. Я сказала, что она с дочерью может пожить во дворце на время лечения, а если зрение не восстановится, я найду для нее новую работу.
— С чего это ты взяла на себя попечение о ней? — спросил Олимпий. — В городе наверняка полным-полно таких же, как она!
— Да. Исида открыла мне глаза на это. Я хотела бы помочь им всем, ведь они пострадали в результате войны, вспыхнувшей из-за меня. Это самое малое, что я могу сделать.
— Ты продолжаешь удивлять меня, — сухо отозвался он.
Но больше всего удивил нас мой ребенок. Посреди ночи, меньше чем через двадцать дней после разговора с Олимпием, меня пробудил острый и внезапный, как удар, приступ боли. Некоторое время я лежала на спине, гадая, что же случилось, не во сне ли это, и уже начала засыпать снова, когда приступ повторился. Я ахнула и села, тяжело дыша.
Пламя в лампах, которые я всегда оставляла на ночь, горело ровно, и все вокруг казалось тихим и умиротворенным. Даже ветер, веявший снаружи, был тихим. Июньская ночь казалась безмятежной. На фоне ее спокойствия боль казалась чужеродной, незваной гостьей.
Пока в моей голове теснились эти мысли, меня ударила третья волна боли. Дрожащая, покрытая потом, я позвонила в колокольчик, призывая спавших поблизости Ирас и Хармиону. Обеих пришлось ждать — ведь ночь, как я уже говорила, располагала к сладкому сну.
— Кажется, у меня начинаются схватки, — сказала я, когда они явились, и испугалась еще пуще, потому что мне было трудно говорить. — Зовите повитух!
Меня положили на носилки (о, какими же они оказались тряскими!) и перенесли в заранее приготовленную комнату — с веревками, чтобы я могла за них цепляться, стопками простыней и полотенец, сосудами с водой. Стоило прислуге раздеть меня догола, как, несмотря на теплую ночь, начался озноб, да такой, что пришлось накинуть простыню. Все лампы в комнате зажгли, а повитухи собрались вокруг ложа, делая вид, будто все нормально. Впрочем, для них, наверное, так оно и было. А мне оставалось лишь радоваться, что обо всем позаботились заранее.
Боли усилились. Ирас и Хармиона по очереди вытирали мне лицо ароматизированной водой. Я вцепилась в веревки и выгибалась дугой, стараясь удержаться от крика. Боль нарастала, становилась нестерпимой. Из моей промежности потекла теплая жидкость.
— Отошли воды, — сказала одна из повитух.
Потом я потеряла счет времени, провалившись в мир боли. Казалось, боль была повсюду, снаружи и изнутри, а попытки совладать с нею походили на стремление взобраться на скользкий вращающийся шар, сбрасывавший меня снова и снова. Затем боль достигла своего пика, я ощутила разрывающее меня изнутри давление и… Все кончилось!
— Сын! Сын! — кричали вокруг.
Словно в подтверждение, раздался истошный детский крик.
— Сын!
Его подняли вверх. Он натужно вопил, дергая красными ножками. Они омыли его подогретой душистой водой, завернули в свежее полотно и положили мне на грудь. Видна была лишь макушка детской головки, покрытая тонкими темными волосиками. Малыш перестал кричать, его пальчики сгибались и разгибались. Вместе с исходящим от его тельца теплом меня переполнили радость — и изнеможение. Сил не осталось, веки сами собой опустились, и я провалилась в сон.
В себя я пришла только к середине утра. Открыв глаза, я увидела на потолке белые движущиеся узоры — как поняла потом, отражение волнующегося моря. Некоторое время я просто лежала, созерцая эту картину. А потом вспомнила все.
Приподнявшись на локтях, я увидела в глубине комнаты Олимпия, Хармиона и Ирас. Они что-то тихонько обсуждали. Солнце снаружи светило так ярко, что свет резал мне глаза.
— Мой сын! — подала я голос. — Дайте мне увидеть его!
Хармиона наклонилась над искусно вырезанной царской колыбелью, достала оттуда сверток — он казался слишком маленьким для того, чтобы внутри могло находиться живое человеческое существо — и подала мне. Я отогнула краешек полотна, открыв сморщенное красное личико — как у крохотного морщинистого старичка, обгоревшего на солнце. Малыш выглядел так забавно, что я рассмеялась.
Олимпий поспешил ко мне.
— Он маленький, но выживет, — с удовлетворением заявил лекарь. — Обычно у восьмимесячных младенцев дела обстоят куда хуже.
— Да, он появился на месяц раньше срока, — сказала я.
Только потом я поняла: знай об этом Цезарь, он мог бы и дождаться родов — мы разминулись совсем ненадолго. Надо же, как обидно! Я внимательно присмотрелась к маленькому личику с туманно-голубыми глазами, еще неспособными сосредоточиться, и решительно заявила:
— Люди утверждают, будто в чертах новорожденных младенцев видны их родители — какая нелепость! Мне, например, это лицо незнакомо. Могу лишь сказать, — я пригладила пушок на головке, — что мальчик, в отличие от отца, не лыс.
О боги, как обрадовался бы Цезарь, узнай он о сыне! Какое счастье — подарить ему то, чего так долго не могла дать ни одна женщина, что он не мог получить, невзирая на все свои победы. Я чувствовала себя обязанной немедленно известить Цезаря о случившемся, но вот беда, не знала, куда слать гонцов. С момента отплытия я не получала от него никаких известий.
— Как царица назовет сына? — поинтересовалась Хармиона.
— Необходимо, чтобы имя указывало на его происхождение с обеих сторон, — ответила я. — Птолемей Цезарь.
— Ты собираешься дать мальчику родовое имя Цезаря без разрешения родственников? — удивился Олимпий.
— При чем тут они? Зачем мне их разрешение, если род возглавляет отец моего ребенка? Значит, решать только ему и мне.
— А он дал согласие? — тихо спросила Ирас.
— Он сказал, что в выборе имени полностью полагается на меня.
— Но вряд ли он думал, что ты дашь сыну его собственное имя, — заметил Олимпий. — Наверное, он считал, что ты назовешь ребенка Птолемеем или Троилом.
— Троил? — Я расхохоталась, но смеяться мне было еще больно, и пришлось остановиться. — Что за странная идея?
