Роберта Джеллис - Дракон и роза
– Ее Величество лишилась самообладания, услышав известие о договоре с Францией и освобождении ее брата. Пришлите к ней ее дам.
– Нет, – прошептала Элизабет, вцепившись в него, – нет, Генрих, не уходи. Я хочу поговорить с тобой.
– У нас будет для этого достаточно времени, когда ты будешь более сдержанной. Я уезжаю не завтра.
– Генрих, я не это имела ввиду. Я подумала о другом. Мне холодно.
Это была правда. Она дрожала, и Генрих чувствовал холодные прикосновения ее пальцев в тех местах, где она сжимала его халат, они были похожи на лед в бархате. Он подал знак, и фрейлины королевы удалились.
– Возможно, если ты скажешь мне, почему ты так настаиваешь на том, чтобы ехать со мной?..
– Не знаю. Я боюсь.
– Меня или за меня?
Она вела себя так, как будто не слышала его, но ее глаза показывали, что у нее на уме.
– Говорят, что ты никогда не передумаешь после того, как примешь решение.
– Это не совсем так, но здесь я не передумаю.
Его определенность, казалось, успокоила ее. Элизабет перевела дрожащее дыхание и сказала:
– Иди в постель.
Генрих недолго колебался. Он решил, что это небольшая плата за то, чтобы избежать устроенной ею сцены, но когда он начал машинально ласкать ее, она схватила его руку.
– О, нет. Пожалуйста. Я не могу.
– Тогда что же ты хочешь от меня, Элизабет?
– Обними меня. Обними меня. Я боюсь.
Генрих уступил ей, но его попытки скрыть свое облегчение и свою действительную, даже если и временную, неприязнь по отношению к ней закончились явной неудачей, хотя он и не заметил никаких изменений в своей манере общения. Элизабет снова расплакалась, серьезно рассорилась с ним и выставила его вон. Генрих сдержал свой гнев и крепился в течение нескольких адских недель, но эта сцена имела эффект, которого он не ожидал. В течение трех недель его пребывания в Лондоне Элизабет никогда больше не касалась этой темы, и тем самым причинила ему еще больше душевных страданий, чем когда-либо в прошлом.
Элизабет внезапно стала скучной и покорной, такой, какой она была до того, как они поженились, не приветствуя и не отвергая его знаков внимания, и теперь Генрих начал понимать, насколько он зависел от ее остроумия и веселых манер, чтобы оживить государственные обеды и официальные приемы. Он даже скучал по ее злым ссорам, потому что они возбуждали его и разительно отличались от политических заседаний, на которых никто не осмеливался спорить с королем. Его мнение иногда оспаривали, но аргументы всегда предлагались логично и бесстрастно. Элизабет никогда не была логичной, часто бывала непоследовательной, и всегда во время спора была охвачена волнением. Довольно часто теперь его ночные визиты к ней заканчивались после обмена формальными любезностями, но растущее внутри Генриха чувство обиды не мешало ему видеть, как Элизабет страдает. Она с каждым днем становилась все бледнее и тоньше.
Для Генриха было мукой и облегчением одновременно поцеловать ее на прощание десятого марта, вскочить на лошадь и знать, что ему не придется приходить к ней этой ночью. В Варе его огромная свита остановилась, чтобы дать лошадям отдых и перекусить. Генрих выпил больше, чем обычно, и его настроение поднялось. Он уговорил Неда Пойнингса и Джона Чени, который был почти таким же сильным, как Уильям Брэндон, устроить рукопашную схватку, а сам испытал свое мастерство в стрельбе из лука, соревнуясь с Оксфордом. Оба стреляли настолько плохо, возможно, из-за того, что переусердствовали в своих военных приготовлениях, что профессиональные стрелки разбили их в пух и прах.
Ройстон принял их той же ночью с поистине королевским гостеприимством: горели костры, люди приветствовали их громкими возгласами. Генрих и его свита ели за чей-то счет, а Эджкомб довольно хихикал и подсчитывал деньги, сэкономленные на их содержании.
На следующее утро они были уже в Кембридже. Король удостоил чести своим посещением как город, так и университеты, но за его непринужденной вежливостью не укрылось, что именно университеты привлекали его внимание. Генрих посещал университеты один за другим, слушая преподавателей, изучал помещения и вызывал испуг у Динхэма и Ловелла своими обещаниями финансовой поддержки. Они провели в Кембридже еще один день. Но на следующее утро пошел дождь, и двор энергично проклинал все и всех, пробудивших у Генриха такой жгучий интерес к образованию. Они не могли больше оставаться в Кембридже – это привело бы к разорению хозяев, поэтому им пришлось поехать дальше.
Генрих оставался в приподнятом настроении. Он скакал под дождем, радостно размахивая своей промокшей шляпой и приветствуя всех, кто не побоялся дождя и вышел посмотреть на него. Он смеялся над своим дядей, который отчаянно пытался сохранить его сухим, постоянно меняя ему плащи. Когда они добрались до Хантингтона, зубы у Генриха стучали от холода, но он находил это даже забавным. Он потребовал себе горячего вина в серебряном кубке, отвергнув предложенный хозяином красивый стакан из венецианского стекла. Хозяин испугался, потому что считалось, что серебро служит противоядием. Генрих похлопал его по плечу и рассмеялся еще больше. Он объяснил ему, что его зубы внезапно восстали против холодной величавости его головы и могли проделать дырки в стакане.
К счастью, ливень закончился той же ночью. На следующий день еще моросил дождь, но они двинулись вперед. Генрих сказал, что дождь не может помешать настоящему англичанину, который родился мокрый, крестился мокрый и обычно тонул, если покидал свою страну. Шестнадцатого марта они прибыли в Питерборо, где Генрих несколько часов изучал архитектуру собора вместе с Брэем, который был, к тому же, хорошим знатоком этого дела. Они посетили несколько богослужений, и Генрих с восторгом слушал хор, голоса которого, казалось, возносились через большие арки к небесам. Он восхищался также равнинами, потому что родился среди холмов Уэльса.
В любом случае, казалось, что ничто не может рассердить его. Он встречал каждого с улыбкой и вежливым вниманием: от владельцев огромных корпораций, которые становились перед ним на колени, предлагая богатый денежный дар, до бедной женщины, которая боязливо поднесла ему в подарок кроликов. Она сказала, что видела его в церкви, и голос ее был таким тихим от страха, что Генриху пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать. Она подумала, что если король так любит Бога, то он не откажется принять даже такой бедный подарок в знак благодарности за мир, который он принес. Генрих нашел для нее золотую монету, понимая, что ее привела к нему не столько его любовь к Богу, сколько надежда на вознаграждение. Несколько часов он таскал за собой одного из кроликов, гладя его по нежному меху и скармливая ему сочную зелень.
