Осип Назарук - Роксолана: королева Востока
Он передохнул и стал рассказывать дальше:
— Мятежи вызывают злые люди, что все чуют нюхом, если над нами воцаряется твердая рука. А причин найдут они тысячи, а если не найдут, то придумают.
— И что они выдумали в тот раз?
— Ничего не придумали, только захотели от молодого султана выплаты золотом невероятных даров.
— Кто захотел?
— Янычары, — ответил он тихо, будто боялся, что у стен есть уши.
— И султан заплатил?
— Он им отплатил! И так, что с ужасом вспоминают и, наверно, никогда больше не поднимут оружия против Сулеймана.
Султанша Эль Хюррем задержала вздох и вся превратилась в слух. В ее прекрасной головке мысли кипели так, что она прикрыла глаза, чтобы комендант Стамбула не догадался, что с ней творится. Кассим рассказывал дальше:
— Уже мешками повязали агам шеи янычары и на площадях столицы было слышно грохот выкатываемых орудий, а в сарае началась суета, когда молодой падишах приказал привести трех коней. Их привели. Тогда я был при нем еще адъютантом, как при принце, ибо минуло слишком мало времени, чтобы произошли какие-то перемены. Молодой падишах вскочил на коня и кивнул мне и Ахмедбаши, позднее — великому визирю. Мы оба сели на коней, видя уже, что султан задумал. Переглянулись мы с Ахмедом, но ни один из нас не отважился сказать и слово падишаху.
— И вы втроем поехали?
— Втроем, о Хюррем!
— Без войска?
— Без всякого войска. Сулейман ехал впереди, а мы за ним. Уже издалека слышался шум в великой казарме янычар, будто шумел Босфор во время бури. А падишах молча въехал во двор, кипевший, словно котел.
— И его не узнали?
— Его сразу узнали, ведь не раз он ходил с этим войском на марши еще престолонаследником. Его знал каждый солдат в столице. Падишах молча спешился, и мы сделали то же самое, что и он. Я и Ахмед — оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.
— А как вы думали, что будет с султаном?
— Скажу правду, о Хюррем! Не думали мы про это.
— Что же было дальше?
— Падишах просто зашел внутрь бунтующей казармы. — И все притихли?
— Не притихли, о счастливая мать принца! Лишь узрели самого падишаха, обратили против него копья и сабли.
Было так тихо, как бывает перед тяжелым преступлением.
— И что же падишах?
— Падишах спокойно сказал такие слова: «Со всеми говорить я не могу. Пусть выйдут трое старших!» — И вышли?
— Да, сразу вышли трое из-за клинков.
— Что же им сказал падишах?
— Ничего им не сказал падишах, только молниеносным движением руки обнажил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих так, что никто и опомниться не успел.
Эль Хюррем побледнела. Кассим закончил:
— Вся взбунтовавшаяся казарма бросила оружие и упала на колени, моля о прощении. Султан Сулейман молча обернулся и вышел из казармы. В тот же день их разоружили. А еще до заката кровь разлилась по всей казарме янычар длиною в милю.
Дрожа от рассказа Кассима, Эль Хюррем спросила:
— И всех их султан приговорил к смерти?
— О хасеки Хюррем! Падишах не судил никого из них — передал дело этого суда военному суду. Он лишь сказал вызвать в этот суд кроме судей еще одного простого солдата-калеку — первого встреченного его посланцем на улицах Стамбула. И этот суд никого не помиловал. Ибо можно помиловать любого преступника, даже убийцу, но нельзя помиловать однажды взбунтовавшееся войско. Если бы оно было оправдано, то Аллах бы не помиловал ни самих бунтовщиков, ни судей.
— Значит, те янычары, что сейчас служат в Стамбуле, — это совсем другие?
— Совсем другие, о Хюррем! Некоторые из них как раз шли из других городов, когда народ на улицах Стамбула закончил раздирать их останки и кидать куски их тел собакам.
Султанша Эль Хюррем закрыла лицо руками и сказала:
— Действительно! Страшен джихад, но есть вещи страшнее. Ты был прав, Кассим!
А Кассим закончил рассказывать про то, что никогда не рассказывали правоверные во дворце падишаха:
— В некоторые дворы народ сам затаскивал приговоренных к смерти бунтовщиков и, закрыв ворота, из окон смотрел, как голодные псы живьем разрывают на части связанных бунтовщиков.
Султанша открыла лицо и сказала:
— Это уже слишком жестоко, о Кассим!
— Но справедливо, о Хюррем!
— Почему справедливо, о Кассим?
— Потому что народ, сжалившийся над бунтовщиками, поднявшимися против власти, данной Аллахом, сам будет разорван голодными псами, только еще более ужасными, чем те, на которых растет шерсть.
— Так псы без шерсти хуже псов с шерстью? — наивно спросила она.
— Бесконечно хуже, о Хюррем! Даже самые злые псы с шерстью не издеваются ни над кем. Просто загрызут, и все. А псы без шерсти долго и намеренно мучают, о Хюр рем, долго длятся их надругательства.
— Почему же я не видела еще этих опасных псов без шерсти? Как они называются?
— Ты их видела, о прекраснейший цветок Эдема! Эти псы без шерсти — люди. В наказание народам создал их Аллах, как ужаснейшую кару. Божественная мудрость взяла изворотливость гадов, зубы волка, рев медведя, вой гиены, завывание пса, когти леопарда, свиное рыло, яд скорпиона и жадность тигра. И горе, о Хюррем, тем городам и странам, которые настигнет эта собачья порода без шерсти.
Она с минуту думала, а потом спросила:
— Ты, о Кассим, верно, до глубины души изменился, с тех пор как увидел начало бунта в Стамбуле?
— Да, о Хюррем! С тех пор в душе я изменился до неузнаваемости, — ответил он сухим голосом дервиша-аскета.
— И ты не уступил бы бунтовщикам, даже если бы весь Стамбул шел против тебя?
— Я не уступил бы, о Хюррем, хотя бы и весь Стамбул пошел против меня… подох бы в крови, но остался на своем, — ответил он снова голосом аскета.
— Как погибает последний луч солнца, когда вечером надвигается туча, — добавила она.
— Ты добра, о Хюррем, если солдата сравниваешь с сиянием Божественного света, — ответил верный солдат Сулеймана, низко кланяясь.
А султанша Эль Хюррем в тот же момент в душе выносила смертный приговор своему любимцу, Кассим-баши, коменданту Стамбула. Приговор именем Селима — малолетнего сына своего, будущего халифа и султана Османа.
Этот приговор был жесток и неумолим. Мысленным взором она видела окровавленную голову Кассима, насаженную на ужасные ворота Баб-и-Гумаюн, на которых черные вороны уже выклевали глаза одного из помощников ее мужа.
— Тяжек труд властителя, — сказала она тихо, будто бы себе.
— Тем он тяжелее, чем лучше сердце его, — сказал честный Кассим с открытыми глазами.
— Нет, о Кассим! — Она словно вспыхнула. — Государь с чистым сердцем несет мир в душе! А что делается с тем, в душе которого нет мира?
