Евгения Марлитт - Вересковая принцесса

— Ваше высочество, кроме меня нет никого, кто мог бы претендовать на наследие Лотара.

Что это было?.. Ответ прозвучал настолько непринуждённо, его слова так отчётливо несли отпечаток полнейшей правдивости, что сомнение казалось немыслимым. Шарлотта выглянула из-за гардины с бледным лицом, полным смертельного страха — у неё, очевидно, сложилось то же самое впечатление, что и у меня. Лишь Дагоберт смерил дядю долгим презрительным взглядом, его губы искривились в издевательской усмешке — он был уверен в своей правоте, он был полон неоспоримого убеждения, что дядя солгал… Кто из них двоих был неправ? Я всё ещё желала брату с сестрой победы; но сейчас я знала, что больше никому никогда не смогу верить, если окажется, что такой человек, как господин Клаудиус, опустился до низкой лжи.

Придворные вернулись из оранжереи ни с чем, флакон нашёлся в сумочке у принцессы, внезапно обретшей своё обычное величественное спокойствие. И лишь на её щеках, обычно окрашенных нежно-розовым румянцем, сейчас лежала глубокая краснота.

Фройляйн фон Вильденшпринг робко заметила, что ветер нагнал чёрные грозовые тучи — это было заметно и по сильно сгустившимся в комнатах теням. Тем не менее принцесса присела и отведала роскошных фруктов, которые ей поднесла на серебряном блюде фройляйн Флиднер. Все собрались вокруг принцессы, отсутствовал лишь мой отец; он наверху в одной из дальних комнат переходил от одного предмета мебели к другому, ощупывая и рассматривая их — казалось, он совершенно забыл, с кем сюда пришёл, и ему, улыбаясь, предоставили свободу действий.

У меня было так тревожно на душе, словно с потолка вот-вот обрушится тяжёлый плафон или сейчас в любой момент случится неожиданное и прекрасный Лотар сойдёт со своей картины к гостям. Какими выразительными глазами смотрел он с портрета, и как тепло и живо его «несравненной красоты рука» с роковым кольцом выделялась на фоне тёмного бархата!

Наверное, принцесса прочитала эти тревожные мысли на моём лице; она подозвала меня к себе.

— Дитя моё, вы не должны быть так печальны, — сказала она тепло и мягко, когда я, оробев от всеобщего внимания, невольно опустилась перед ней на колени — я часто так делала перед Илзе. Принцесса положила ладонь на мою макушку и погладила меня по голове.

— Вересковая принцесса! Как красиво это звучит!.. Но вряд ли вы дитя северной пустоши — с вашим загорелым личиком и маленьким восточным носом, с тёмными, упрямо вьющимися волосами и робкой строптивостью в чертах и движениях — вы скорее напоминаете маленькую принцессу из венгерской степи, у ножек которой вечером вытряхиваются награбленные сокровища… Принцессу, которая украшает себя роскошными восточными жемчужинами — ах, смотрите, как я права! — она улыбнулась и дотронулась до жемчужного ожерелья, которое висело на моей шее; несколько секунд она удивлённо перебирала жемчужины. — Однако это действительно самый красивый жемчуг, который я только видела! — воскликнула она восхищённо. — Он ваш? Откуда у вас это прекрасное ожерелье?

— От моей бабушки.

— От матери вашего отца?.. Ах да, если я не ошибаюсь, она была урождённая фон Ольдероде, из богатого, старинного баронского рода — не правда ли, дитя моё?

Лёгкое движение за головой принцессы заставило меня поднять взгляд — там стоял Дагоберт с поднятым вверх указательным пальцем, его пронзительный взгляд встретился с моим… «Ничего не говорить!» — предупреждала меня вся его выразительная фигура. Как во сне я вспомнила, что он меня уже однажды предупреждал; но в этот ужаснейший момент моей жизни я не смогла задаться вопросом «Почему?». Единственно под влиянием его взгляда, сбитая с толку, я пробормотала:

— Я не знаю!

Что я наделала?! Произнесённые мною слова развеяли наваждение, и я пришла в ужас от собственного лживого голоса… Как, я только что перед всеми объявила, что я не знаю, происходит ли моя бабушка из богатого старинного баронского рода Ольдероде? Ложь, ложь! Я знала так же хорошо, как десять заповедей господних, что она была урождённая Якобсон — я видела, что она умерла как иудейка и что я была её последним утешением… Зачем это отрицание истины? Я и сейчас могу сказать — «Я не знаю!». Я произнесла это почти механически, находясь под чужим влиянием, а затем с глубоким отчаянием почувствовала, что я буду стыдиться этого момента всю мою жизнь… И даже если все, как Дагоберт, кивнут мне с одобрением — что с того? Но вот один из них строго осудил меня — он поглядел на меня с безмерным удивлением, отвернулся и вышел — это был господин Клаудиус.

Я попыталась бороться с собой, но не нашла в себе мужества признать перед всеми свою ошибку. Стыд и страх выставить себя на посмешище замкнул мои уста; но молчание, последовавшее за моим ответом, было коротким — первый грозовой штурм пронёсся по городу, бросив в окна опавшие листья и пыль с жарких мостовых. Острый жёлтый луч упал с небес и слепяще отразился в стёклах домов на другой стороне улицы, оставив после себя бледные сполохи на тёмных стенах погружённого в сумерки салона.

Принцесса поднялась, все остальные в страхе поспешили к окнам; даже мой отец вынырнул из своих интересных исследований и спешно спустился к нам. В своём тихом отчаянии я воспринимала всё, что вокруг происходило, как во сне. Я видела, как господин Клаудиус вернулся в салон — высокий, сильный, со строгим лицом; но лишь в этот момент я поняла, почему принцесса не отрываясь смотрит на него, когда он с ней разговаривает — у него в глазах был тот же свет, что и на портрете, свет, который она назвала «душой» и который был не в состоянии передать педантичный дворцовый художник… Она положила ему руку на локоть и дала свести себя вниз по лестнице; механически следуя за ними, я прошла мимо фройляйн Флиднер, и в её мягком взгляде, встретившимся с моим, было холодное отчуждение — ах да, ведь она тоже слышала в оранжерее предупреждение Дагоберта и теперь видела чёрную печать лжи на моём лице — я закусила губу и вышла из салона… Шёлковые шлейфы дам шелестели на лестнице, и среди этого шелеста раздавался милый, ласковый голос принцессы — мне казалось, что она никогда ещё не говорила так сердечно… Она хочет ещё раз посетить «интересный дом, полный традиций», заверила она господина Клаудиуса — фройляйн фон Вильденшпринг и камергер сдвинули головы, и затем наглая придворная приподняла свой шлейф и брезгливо осмотрела ступеньки, а господин фон Висмар начал обмахиваться платочком, точно как Дагоберт на холме — это была демарш против княжеского решения; нагляднее нельзя было и придумать. Шарлотта шла за ними; я увидела, как её лицо резко покраснело, а губы сжались в горькую линию — но меня это совершенно не тронуло, однако почему-то вывело из оцепенения, в котором я находилась.