Жюльетта Бенцони - Фиора и король Франции
— Боже мой! — испуганно проговорила Фьора, — кто же мог тебе такое сказать?
— Человек, который, похоже, тебя хорошо знает, советник короля и, кажется, его цирюльник.
— Оливье ле Дем! Этот негодяй, который ненавидит меня и даже хотел убить нас с Леонардой. Он осмелился это сказать?!
И ты мог поверить?
— Я чуть не удавил его, но он поклялся всеми святыми рая, что говорит чистую правду, а затем добавил, что твой бывший дом теперь принадлежит ему, и даже предложил мне свое гостеприимство, если я, конечно, пожелаю, но я повернулся и ушел.
Если бы я остался, то наверняка убил бы его и поджег бы этот чертов дом!
— Лучше бы ты побывал там, — с горечью сказала Фьора. — Это избавило бы нас обоих от многих страданий. Ведь, подойдя к Рабодьеру, ты увидел бы открытые окна, а в саду нашего ребенка вместе с Леонардой. Клянусь, что я там была! Но если не веришь, идем со мной: мой слуга ответит на все твои вопросы, я не промолвлю ни единого слова! Идем, прошу тебя!
— Нет… Я не опущусь до того, чтобы допрашивать слугу.
Лучше я поверю тебе!
Фьора с отчаянием смотрела на его бесстрастное лицо, такое отчужденное в этот момент. Ее сердце билось так, что готово было разорваться, и она чувствовала, что каждое из произнесенных ими слов не сближало их, а все больше разделяло. Чтобы хоть немного прийти в себя, она глухим голосом спросила:
— А что ты делал потом?
— Я снова взял в руку палку и пустился в дорогу, но желания жить дальше у меня не было. Рядом текла река, но рыцарь, даже потерявший все на свете, не имеет права лишать себя жизни. Я мог еще кому-то пригодиться и вспомнил об одном родственнике своей матери, замок которого находится недалеко от Вандома. Если он еще жив, то, может быть, он даст мне то, в чем я так нуждался: лошадь, шпагу и возможность вернуться во Фландрию, чтобы снова сражаться за герцогиню Марию.
— Я полагаю, что твое желание осуществилось, ведь в Новый год мадам де Шулембург видела тебя в Брюгге, — ответила Фьора. — Я тоже разговаривала с ней, и она мне рассказала, что там произошло. Я думаю, что ты уже давно любишь мадам Марию….
На этот раз удивился Филипп.
— Я? Люблю герцогиню? Да, правда, — добавил он с презрительным смешком, — я стоял перед нею на коленях, когда вошел этот немецкий болван, за которого она вышла замуж, но я говорил ей не о любви!
— Правда?
— О своей чести! Я умолял ее начать войну за нашу Бургундию, захваченную солдатами короля. Я умолял дать мне войско и хорошо вооружить его. С ним я поднял бы весь Селонже, а за ним, я в этом уверен, поднялись бы еще многие!
Когда он говорил о своей мечте, то в его глазах загорелся огонь, которого не могла зажечь в них женщина. Это вызвало не только ревность, но и гнев Фьоры:
— Безумие! У тебя никогда ничего не получится. Братья де Бодрей, которые так долго защищали Франш-Конте, в конце концов сдались! Тебе бы тоже пришлось сдаться, но в этот раз ты бы не ушел живым с эшафота!
— И что из того? — грубо ответил Филипп. — Ты не можешь себе представить, как я об этом жалею! Однако герцогиня не захотела меня слушать, потому что она только и мечтает о своем супруге, думает только о нем и дышит только им, этим завитым блондином, этим немцем, которого интересуют лишь Фландрия и Артуа!
— Ты мыслишь не очень последовательно, — спокойно сказала Фьора. — Если бы у тебя что — нибудь получилось, то сражался бы ты именно за этого немца. И именно ему ты бы преподнес свою дорогую Бургундию. Великий Бастард не смог вынести, что черные орлы станут топтать цветы лилий. А твои знаменитые принцы, включая и того, который покоится здесь, все были из рода Валуа, как и король Людовик, а мать герцогини Марии тоже была француженкой. Ты не сможешь переделать историю по своему желанию, Филипп де Селонже, и сейчас тебе надо думать о своем сыне, которому нужен отец!
На этот раз Филипп молчал, и Фьора поняла, что ей удалось задеть чувствительную струну, а потому продолжала:
— Неужели ты думаешь, что брат Карла Смелого и его лучший военачальник, и такие люди, как Филипп де Кревкер, Крои и многие другие, они присоединились бы к королю Людовику, если бы не видели в нем достойного господина? Я не прошу этого у тебя, но вернись к нам, Филипп! Тебя никто не заставляет жить в Турени. Мы вместе уедем в Селонже и проведем там все оставшиеся нам годы жизни!
Они обошли всю церковь и снова оказались у могилы, рядом с которой на этот раз никого не было. Филипп машинально зажег погасшую свечу.
— Мне хорошо рядом с ним, Фьора! Когда я уехал из Брюгге от этой ужасной четы, которая думает лишь об охоте и праздниках, мне захотелось побыть у могилы и попросить монсеньера указать мне правильную дорогу. И здесь я увидел Баттисту в рясе послушника. И я понял, что это и есть ответ, которого я искал! Я остался….
— Ты не любил меня…. Ты никогда меня не любил! — воскликнула Фьора, и слезы снова заструились по ее щекам. — Если бы ты любил меня…
Тут впервые за все это время он посмотрел на нее, и Фьора поняла, что она ошибалась, она с замиранием сердца почувствовала, что любовь жива. Филипп торжественно положил на каменную плиту свою большую сильную руку.
— Именем того, кто покоится здесь, клянусь, что всегда я любил только тебя одну.
— Тогда возвращайся, умоляю! Едем со мной! Я собиралась в Селонже, поедем туда вместе, а за нашим сыном кого-нибудь пошлем! Я не вернусь в Рабодьер, но ты вернись ко мне, молю тебя! Мы сможем еще быть такими счастливыми!
— Ты думаешь?
— Я уверена в этом, любовь моя!
Наступило такое молчание, которое красноречивее всяких слов, потому что именно оно лечит старые и еще открытые раны, оно возрождает надежду. Фьора не решалась сдвинуться с места, а ждала от своего супруга знака, улыбки, чтобы броситься к нему.
— Тогда поклянись и ты, — наконец произнес Филипп. — Поклянись на этой могиле перед лицом бога, что никогда не была любовницей Лоренцо Медичи!
Удар был таким жестоким, что Фьора покачнулась, а вся кровь отлила к сердцу. Слабый огонек надежды погас… Ложная клятва — такое даже не приходило ей в голову: она хорошо понимала, что тайна рождения Лоренцы может однажды раскрыться, а отдаленные слухи из Флоренции когда-нибудь достигнуть ушей ее супруга.
— Ну, что же? — нетерпеливо спросил Филипп.
Она не ответила и отвернулась, чтобы не смотреть в его глаза, в которых в этот раз горело негодование и вместе с тем печаль.
— Я… я не могу… но…
— Никаких «но», Фьора, прощай!
— Нет!
Этот крик терзал душу, но Филипп не хотел ничего слышать.
Он стремительно повернулся и вышел, а дверь церкви захлопнулась следом за ним, как надгробная плита.
