Елена Арсеньева - Бог войны и любви
— Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанский король и любимец женщин. Он, как всегда, уверен в себе и весел. Как говорят русские, ему все — как с гуся вода. А император — вот он.
Оливье указал на невысокого человека, в бархатной куртке на меху и такой же шапке, с длинной тростью в руке. Анжель впилась в него взглядом — и разочарованно вздохнула: лицо императора показалось ей вполне заурядным и незначительным. Видно было, что он замерз, но старался держаться с достоинством, как будто его нисколько не беспокоят ни холод, ни сумятица вокруг. Взмахами руки он торопил переправу: становилось теплее, и, хотя почти никто не ощущал потепления, понтонеры из воды кричали, что лед начинает трескаться и мост вот-вот рухнет.
— Чего мы ждем, де ла Фонтейн?! — нервно ерзая в седле, воскликнул Гарофано. — Думаешь, русские век будут гоняться за призраками в Борисове? Чичагов [64] вот-вот спохватится и подведет свою артиллерию. Тут-то нам и придет конец.
Оливье рассеянно кивнул.
— Странно… — прошептал он, оглядываясь, словно обращаясь к хвойному лесу, стоявшему вдали темной стеной. — Неужели все кончено? Я только сейчас осознал, что война проиграна безнадежно и я покидаю Россию как жалкий беглец.
— Лучше быть беглецом, чем мертвецом, — пробурчал Гарофано, весь вид которого говорил, что он с трудом сдерживается, чтобы не дать шпоры коню и не помчаться во весь опор на мост.
— В нашем положении смерть не самое большое зло, — пробормотал де ла Фонтейн, который, похоже, говорил сам с собой, вовсе не нуждаясь в одобрении или порицании Гарофано и Анжель. — И если не должно желать смерти ни себе, ни другим, — продолжал он свой монолог, — то, по крайней мере, не слишком жалеть о тех, кого Бог уже призвал к себе: они умерли, исполнив самый священный долг, — умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы о себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни? Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась пословица: «Голодный француз и вороне рад!» Вот эта память о нас, конечно, переживет века! — Он криво усмехнулся: — И русский язык благодаря нам обогатился словом «шваль»…
— Ш-ва-ль? — осторожно повторил Гарофано. — Что это значит?
— Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C'est le chеval! C'est un bon chеval» [65]. Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только на живодерне, поэтому все, ни на что не годное, теперь зовется у русских — шваль. Это мы, мы! Посмотрите! Это мы — шваль!
Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением увидела, что он плачет.
— Ради Бога! — в отчаянии возопил Гарофано. — Чего ты от нас-то хочешь?!
Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле. Воистину натура в свой сердитый час создала эти унылые места! Вершины елей непрестанно шевелились, как живые, размахивали ветками под ветром, который бушевал в лесу, почему-то оставляя в покое равнину; и когда огромная стая ворон или галок вдруг взмыла ввысь, Анжель показалось в первую минуту, что это начали взлетать еловые ветви.
Покружившись над лесом, птицы с граем понеслись над полем, над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвал небольшую панику на мосту.
Кто-то, не выдержав, даже выстрелил в середину стаи. Посыпались перья — но и только.
«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они восприняли его как предвестие победы, — вспомнила Анжель рассказ Оливье. — А над нами кружит черное воронье…»
Она неотрывно следила за полетом стаи и вдруг заметила среди черных крыл мелькание серебряных сполохов. Какая-то другая птица затесалась в эту обезумевшую стаю и, влекомая ею, уносилась вдаль, не в силах вырваться, не в силах вернуться. Что с нею будет? Заклюют вороны? Или спасется?
Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые, клочковатые тучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.
Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель эта страна? Темной бездной беспамятства и беспрестанными, жгучими страданиями… Стоит ли жалеть о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?
— Ну вот что! — воскликнул потерявший терпение Гарофано. — Если вы решили кормиться русскими воронами — на здоровье! Как угодно! А я — я отправляюсь на мост. А вы — вы как хотите! Addio! [66] — И он, дав шпоры коню, поскакал с холма, ничуть, впрочем, не сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлят последовать за ним. Так и произошло.
* * *Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент. Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавно прибывшие в армию жандармы расчистить подходы к мосту и упорядочить переправу, ничего у них не получалось. Множество людей скопилoсь на мосту, да и вокруг него царило настоящее столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донес издалека громы русских пушек. С быстротою лесного пожара распространился слух, что русские давно оставили Борисов и уже на подходе. Воцарившаяся паника не поддавалась никакому описанию! Вся масса людей, прежде с большей или меньшей степенью нетерпения ждавшая возможности переправиться, одновременно ринулась к берегу с криком: «Sauvez-vous!» [67]. Но только первые ряды могли видеть оба моста через Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к реке всех тех, кто находился впереди, сталкивая их в реку, раскидывая трупы и сломанные повозки, скопившиеся здесь.
К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямо напротив правого моста, и поэтому ступили на него… точнее сказать, были внесены на шаткие настилы. Еще не успев облегченно перевести дух, они поняли, что до спасения много дальше, чем им кажется, подобной давки никто из них в жизни не видывал, и каждый мог только молиться, чтобы никогда более не увидеть столь страшного и безобразного зрелища. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как их знакомые, те самые солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручку товарищей, не страшась смерти, теперь думали только о сохранении своей собственной жизни, хотя бы ценой жизни своих товарищей. Они увидели, как полковой знаменосец хладнокровно отпихнул со своего пути барабанщика-немца, шедшего по настилке, ближайшей к воде. Тот какое-то время балансировал на кромке, отчаянно размахивая руками и силясь уцепиться хоть за что-то, но никто не подал ему помощи, и с криком: «O Web! Ich sterbe!» [68] — несчастный канул среди льдин.
