Елена Арсеньева - Несбывшаяся весна
Может быть, никогда!
Совершенно потерявшись, Стахеева предпочитала отлеживаться в хатке, куда поселилась с самого начала. Хозяйка, высокая, плоская, тощая хохлушка (Варвара Савельевна как-то обмолвилась, что из-за нечеловеческой худобы женщину прозвали в деревне Коровьей Смертью), давным-давно переселившаяся в Мазуровку, но не отвыкшая от «ридной мовы», откровенно презирала слабую «докторицу» и на все просьбы позвать ее или пропустить к ней нарочито громко, так, чтобы слышала Светлана Федоровна, отвечала:
– Да велели казать, що спять воны и не ведають, колы проснуться! Може, що и николы!
И мстительно поджимала губы, явно наслаждаясь тем ужасом, который плескался и в глазах Светланы Федоровны, и в глазах «ранетых».
«Да, эта женщина уж точно не дала бы нам лошадей! – размышляла Ольга. – И если мы тут застрянем, она будет первая среди тех, кто донесет на нас немцам. Бедную Светлану Федоровну небось собственноручно приволочет на расстрел, а то и сама вилами прошьет. За что, почему такая ненависть? Что ж ей в жизни сделали?»
Удивительно: никогда эти вопросы – за что и почему – не занимали ее так, как в последние дни. Прежде она воспринимала мир как некую данность, не слишком-то жалуясь на его явную к ней несправедливость. Дядя умер в тюрьме, мама в заключении – за что, почему? Ну, такое время… Надо терпеть. А что делать?
Но теперь Ольге постепенно становилось ясно, что объективное понятие «время» имеет, конечно, отношение к судьбам людей, но еще сильнее на них влияют категории, выражаясь языком философии, субъективные. Проще сказать, отношения людей друг с другом. Любовь, ненависть. Желание отомстить. Жадность. Зависть. Взаимные обиды. Мечты сбывшиеся и в основном несбывшиеся… Может быть, эти мысли были не вполне в русле марксистско-ленинской философии, но Ольга теперь точно поняла – для людей имеет значение одно: кто что мне сделал. Добро – отвечу добром. Зло – отвечу злом. И никто мне не помешает!
И Коровьей Смерти, и Казбегову, и Варваре Савельевне огромное зло причинили «красные». В их глазах олицетворением «красных» были все раненые, спасенные ими с тонущего парохода. Поразительно, конечно, – сначала спасли, а теперь…
Поразмыслив, Ольга и этому нашла объяснение: спасали потому, что немцы были тогда далеко. Тогда еще в здешних местах была Советская власть. В любую минуту мог нагрянуть какой-нибудь «зараза-уполномоченный» или прошел бы через село полк красноармейцев. Но с той минуты, как жители Мазуровки узнали, что находятся фактически в немецкой блокаде, что могут безнаказанно свершить месть тем, кто некогда гнобил их именем Советской власти, они разительно изменились! Милосердие, жалость – куда они делись? Такая естественная черта женщин… Теперь хозяйки не ухаживали за ранеными, многие вообще вынесли беспомощных «постояльцев» из домов, ну, спасибо, хоть не за ворота выволокли, не на голую землю кинули, а разместили в сараюшках, на соломе. Их почти не кормили, и сестры сбились с ног, готовя какую-нибудь еду из жалких подачек, которые еще удавалось выпросить… Варвара Савельевна, Василина да Фрося-телефонистка – вот все те, кто не жалея давал продукты раненым и медперсоналу. Но ухаживать за кем-то, кроме Петра, готовить для кого-то, кроме него и Ольги, Варвара Савельевна отказывалась.
Как странно, ни Петр, ни Ольга сами значения для Варвары Савельевны не имели. Они были некими символами, напоминаниями: Петр о муже, Ольга – о счастливых днях молодости, о Сашеньке Русановой. Да и тетя Люба, если на то пошло, любила ее за то, что Оля была племянницей своего дяди и дочерью своей матери.
Неужели нет на свете человека, которому она была бы дорога сама по себе – просто потому, что она Оля Аксакова, такая, какая она есть?
Господи, о чем она только думает, какая чушь лезет в голову! Да разве до этого сейчас?
Сейчас все мысли о спасении. О возможном – и невозможном спасении. О том, помогут ли им. Захотят ли помочь жители Мазуровки – или отдадут их всех немцам на расправу.
Грозить милицией или властью бессмысленно. Где она, та власть, где она, та милиция? Даже Казбегов исчез! Мало ли что сказала Варвара Савельевна – поехал, мол, связь искать. А может, он вообще сбежал. Между тем отношение сельчан к раненым даже не с каждым днем, а с каждым часом становилось все хуже. По нему можно было судить, что положение на фронте становилось тяжелей и тяжелей для Красной армии, что кольцо немцев вокруг Мазуровки сжималось. «Мы окружены», – эти слова все чаще звучали среди раненых. И означали они – «мы погибли».
Те три дня… Те три ужасных дня…
И вдруг вернулся Казбегов.
* * *– Ну что ж, каждому свое, – сказал Храмов, наливая по второй. – Проводник получил от немцев сначала Железный крест, а затем свинцовую медаль «Байярд» [9] , ну а мы с тобой получили хрен на палочке. Зато живы. И… вообще. За это и выпьем.
«Вообще» означало, что история могла иметь совсем другие, куда более тяжелые последствия для майора Полякова и подполковника Храмова. Сотрудники, спугнувшие Рыболова и, по сути, погубившие Проводника, были понижены в званиях и отстранены от оперативной работы. Пестряков в том числе. Его жизнь, а также служебную карьеру Храмова и Полякова спасло только то, что операция «Проводник» уже считалась вполне завершенной. Каменев-Проводник отработал свое с блеском – останься он жив, его ждал бы даже не фильтрационный лагерь, а, вполне возможно, освобождение и реабилитация – с учетом боевых заслуг.
Жаль, что он погиб. Жаль, что так и не удалось получить от Рыболова новых сведений о варшавской разведшколе, о ее шифрах. Но, возможно, он и не имел таких сведений. Это так и осталось тайной.
Так же, как и смысл последних слов Проводника.
Поляков и Храмов пытались понять, о чем хотел сказать Проводник перед смертью, что имел в виду.
Счетчик… Кто такой Счетчик?
Проще всего было предположить, что имелся в виду Федор Федорович Пантюхин. Бухгалтер райсовета. Бухгалтерия предполагает счет – смысловая связь двух слов казалась очевидной. Однако не все так просто, как кажется!
Почему? Прежде всего потому, что арестованный Пантюхин клялся: он в жизни не видел Рыболова и представления не имеет, кто он такой. Жена Пантюхина тоже не встречала этого человека раньше, до того дня, как он постучал в дверь ее квартиры на улице Первой Пятилетки и спросил Федора Федоровича. Почему Пантюхин интересовался судьбой некоего Босякова в больнице номер пять? Ответ имелся – совершенно неожиданный. Незадолго до этого Федор Пантюхин получил письмо из города Большака, находившегося в полусотне километров от Энска. Письмо Федору Федоровичу прислал его дядька, Порфирий Никитович Пантюхин. Он был уже очень немолод, страдал ревматизмом, охромел с годами, однако продолжал трудиться в небольшой слесарной мастерской, где работали в основном инвалиды. Делали скрепки, зажимы, застежки на сумки, замки-молнии, замки на чемоданы, пряжки для мужских ремней, иногда «пажики» для поддержки женских чулок и застежки для подтяжек и прочую вполне мирную и обыденную мелочь. Дядя писал, что какой-то его приятель, работавший в той же мастерской, по фамилии Босяков, поехал в Энск да и пропал. Прошел слух, будто он угодил под грузовик и умер в больнице. Человек он одинокий, родни никакой, вот Пантюхин-старший, изложив в письме эту историю, и просил племянника поинтересоваться, что там приключилось с Босяковым.
