Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Ни Степана, ни длинной его руки, ни единого заступника во всем холодном городе.
Только шипение головешки на коже, темница и безверие.
Сынок ее, плоть ее, последнее дитя… После допроса потеряла она его…
Степан ничего толкового не сказал, а она, кажется, даже успела посмеяться ему вослед. Или ей померещилось?
* * *
Мужчина стоял на берегу речки и глядел на мелкую рябь. Борода его была сизой, спина согбенной, одежа потрепанной, точно шел издалека. Он казался спокойным, почти равнодушным, но Аксинья замерла в великом страхе. Встретив на улице, прошла бы мимо, но здесь, в укромном месте, где зародилась их нежность, она была обречена узнать его.
Отчего-то подумала про нож или иное оружие, поглядела на свои руки. Они тряслись и казались чужими. Гладкие, белые, молодые, словно Аксинье кто-то вернул молодость.
– Пойдешь со мной? – спросил мужчина, не поворачиваясь, и вдруг она увидела, что в деснице его что-то есть.
– Я тут останусь. – Голос Аксиньи звучал спокойно, а сама все оглядывалась: палку бы найти крепкую, чтобы не сломалась в руках.
– Если не ты, тогда она пойдет, – ответил он и наконец поворотил лицо.
Темные, дикие глаза горели огнем, да не только гнева – углядела что-то еще. Лицо его на миг стало лицом того, кого любила: сочные губы с улыбкой, ласка во взоре.
– Кто? – молвила Аксинья тихо, а он уже тряс тем неясным, что зажато было в его руке. Крохотная лесная птаха с кровяным пятнышком на груди пыталась вырваться, трепыхала крыльями, но мужчина крепко держал ее за тонкие, словно соломинки, лапы.
– Дай обниму на прощание, – еще ласковей сказал он.
Аксинья стояла недвижима, а мужчина слишком быстро для хромца оказался рядом, наклонился, языком вторгся в ее уста, сжал ее спину, точно железными руками. Она же, словно околдованная, и слова не сказала против, даже когда он поднес птаху близко и крылья коснулись ее губ. И захохотал, снова обратившись в черного волка, что рвал ее острыми зубами.
Она просыпалась, стонала и вновь приходила к тому берегу, боялась мужа своего Григория Ветра, жалела о том, что нельзя переписать судьбу свою и освободить себя и его от неволи. А та красногрудая птаха с каждым сном все жалобней пищала.
Эпилог
1. Шипы
Жалко его: будто и не человек вовсе, а все ж чувствовал, мучился, страдал. Нютка и сейчас всплакнула, поминая дядьку. Не видала его здоровым, не говорила, знать не знала, что он за человек. А все ж чуяла: куда лучше злющей тетки.
Накануне весь дом переполошился. Девка, что денно и нощно сидела у дядьки Митрофана, завопила тонко, побежала к старшей служанке, та – к хозяйке. Сказывала, дядьку выворачивало, пена на губах выступила, глаза закатывались – и девка решила, что вселился нечистый. Нютка не испугалась – пошла смотреть со всеми. Увидала несчастного мертвеца, плакала громко, со всхлипом, а тетка закрывала глаза, вздымала руки, точно хотела показать свое горе небесам: «Муж мой родимый, на кого меня оставил?»
Ту девку, при которой умер дядька, она велела пороть нещадно, мол, недоглядела, уморила хозяина. Служанки шептали, тетка озлилась, что муж умер. Да не от большой любви и скорби.
Нютка стояла вместе со всеми, глядела, как тетка склонила голову в темном убрусе, у постели, откуда несло смертью. Потом молодых прогнали. Нютка знала, что покойника будут обмывать, ворочалась, видела какие-то темные тени в углах клети и дрожала под тонким одеялом.
Ранним утром тетка позвала ее в ту самую клеть, где умер дядька Митрофан, словно было им о чем говорить.
* * *
Пахло чем-то тяжелым, отвратным: сквозь запах свечей и лежалого льна пробивался иной дух. Нютка уже знала: так пахнет смерть.
Горели свечи, но чернец[107] все ж не уходил. Нютка поежилась в своей тонкой рубахе. Тетка, как была, в темной, расшитой тесьмой и каменьями однорядке, так и сидела здесь, у изголовья мертвого мужа, и глаза ее были красны, словно она рыдала.
Но Нютка уже знала: такие, как тетка Василиса, не льют слезы, они кричат и стращают, человеческого в них мало.
– Что глазами хлопаешь? – сказала вдруг тетка.
Нютка решила глядеть на половицы: пестрые, сплетенные из грубых нитей, они напоминали ей о доме, о стряпущей, где хлопотали матушка и Еремеевна.
Тетка встала, подошла к крохотному оконцу с белыми, словно снег, занавесями из кружева Улиты. Нюта пыталась стряхнуть оцепенение, но ощущала, как качается, точно сонный котенок. Пыталась не глядеть на мертвого дядьку, а все ж глаза сами собой косились туда, на обряженного в белую рубаху и красные порты, желтого, страшного.
– Ничего ты не знаешь, девка. Вот думаешь, злая, мерзкая. Муж умер, а я слезинки не обронила, – путано говорила тетка.
«А ей дело есть, о чем думаю? А права она, так и думаю… Точно в голову мне залезла», – поежилась Нюта.
– Муж этот… Знаешь, сколько через него перенесла тягостей? Жениться не хотел, сын первый умер. А потом… С радостью бы из дома выгнал в одной рубахе. Но не мог! Не мог, – повторила тетка и улыбнулась. Страшно так, словно нечистая сила.
– Правдой я с тобой хочу поделиться. По доброте душевной, Оксюшкина дочь. – Тетка и не глядела на нее, а куда-то в оконце, на пустой двор богатой усадьбы.
Нютка не смела ни ответить, ни испросить разрешения сесть на лавку, так и стояла, шатаясь. И для чего тетка повторяет ей сейчас дикое, признается в чем-то… Ужели умом тронулась?
– Промеж людей ничего нет, окромя нужности. Склонность сердечная – все вранье, годное для сказок и песен девичьих. Жизнь – она про другое. Нужен ты кому-то – будет возле тебя, в глаза заглядывать иль терпеть. И я не про лобзания да страсти, девка взрослая, должна понимать… Я мужу нужна была: все богатство от меня. Дела кто вел? Я, все решала я… А муж сережки мастерил да по бабам таскался. И то извести меня хотел, ирод. Да я его вот так! – Тетка сжала руку, потрясла ей, но дрожала так, что грозным кулак вовсе не выглядел.
– Мать твою отчего Строгановский вымесок бросил? Не нужна ему. Муженек, кузнец, отчего избил ее, как собаку приблудную? Нет в ней нужности.
А потом тетка долго говорила про Оксюшку, балованную родителями, про кузнеца, про брата, зашибленного камнем, про отца, чье сердце не вынесло позора.
Нютка прикусила губу до крови. Как хотелось броситься сейчас на тетку и все сказать: просто злая она, ненавидят все, и муж ее несчастный, который лежит сейчас в окружении свечек, тоже ненавидел. Нет у нее нужности никакой. А матушка всем нужна: и батюшке, и ей, Нютке, и Феодорке. Она добрая и…
– А ты не будь такой дурой. Бабе в нашей жизни один путь – стань нужной, да чтобы без тебя жить не могли. Без ума твоего, хозяйского пригляда, сноровки.
Тетка долго еще говорила, да все об одном и том же, а Нюткин сон уплыл куда-то под потоком ее ненужных, горячечных слов, недоумения (отчего на нее все льет?), желания оборвать этот разговор, происходивший словно не наяву.
– И еще гляди, внучке моей дорогу не переходи.
