Анри де Ренье - Грешница
По мере того как мы приближались, идя на веслах, к месту боя, шум его все отчетливее доносился до наших ушей, но только когда мы обогнули мыс Пантермо, мы поняли, что происходит… Кавалер де Моморон был, надо полагать, извещен каким-нибудь местным рыбаком о присутствии в этом недалеком от нас месте побережья четырех больших неприятельских кораблей, по-видимому, отставших от своего флота и укрывшихся здесь от бури. И вот кавалер де Моморон, влекомый жаждою славы, составлявшей одну из черт его характера, и природною смелостью духа, решил отважиться, почти один, на предприятие, к коему приобщил стоявшую рядом «Фортуну», с которой мог снестись при помощи рупора. Каким образом удалось этим двум галерам в такой густой туман пройти фарватер и выйти в море, этого мы никогда не узнаем, и это остается совершенно загадочным. Достоверно только то, что это чудо они совершили; но увы, имелось другое, которое оказалось им не по силам, а именно одолеть вдвоем четыре высокобортных корабля. И действительно, когда мы очутились в виду сражающихся, то увидели, как «Фортуна» взлетела на воздух с великим взрывом и в туче дыма. Что же касается «Защитницы», то, сжатая меж двух наиболее крупных кораблей, сокрушавших ее пушечной и ружейной пальбой, она представляла лишь груду окровавленных обломков и на наших глазах, под последним залпом, погрузилась кормой, вскинув шпирон, в то время как корабли, пострадав в этой яростной схватке и не желая вступать еще в одну, поворачивали на другой галс и, пользуясь поднявшимся ветром, уходили на всех парусах.
Первой нашей заботой было подойти к тому месту, где потонули «Защитница» и «Фортуна», чтобы подобрать уцелевших. Море было еще местами красно и покрыто множеством всякого рода обломков, досками, бочками, кусками весел, клочьями флагов и парусов; но ядра и пули произвели на обеих галерах такое опустошение, в смысле убитых и смертельно раненных, что ничей крик не звал нас на помощь. Все офицеры и солдаты погибли, равно как и шиурма, которая, будучи прикована к банкам, пошла ко дну вместе с галерами. А потому мы никогда бы ничего не узнали об этой неистовой затее, если бы вдруг не заметили трех несчастных, ухватившихся за бочку, которых я и велел поднять на «Отважную» и из которых двое оказались как раз турецкими невольниками кавалера де Моморона, по имени Али и Гассан. Третьим же был один из каторжан с «Защитницы», которого ядро, кстати, расковало, оторвав ему ногу, и который благодаря такой случайности продержался на воде с помощью обоих турецких невольников, пока им всем не оказали помощи.
Как только их приняли на «Отважную» и дали выпить для подкрепления сил, я пошел их расспросить. Тут-то я и узнал от этих турецких невольников, довольно хорошо изъясняющихся по-франкски, кое-какие подробности относительно несчастной экспедиции, стоившей нам «Защитницы» и «Фортуны», вместе с их экипажем. Едва завидев неприятельские суда, мсье де Моморон атаковал их с необычайной яростью и с самонадеянностью, весьма удивительной для столь опытного моряка, у которого не могло быть сомнений в исходе столь неравного боя. Это показалось мне настолько странным, что я спросил Али и Гассана (которых мсье де Моморон употреблял для личных услуг и которые благодаря этой своей службе ходили без оков, почему и спаслись), в здравом ли уме был мсье де Моморон, когда приказал тайно сняться с якоря и броситься на врага. После некоторого колебания старейший из турок признался мне, что последнее время мсье де Моморон был в самом мрачном расположении духа и прибегал, чтобы его рассеять, к частым приемам водки; что это настроение выражалось в сугубом истязании шиурмы и вызывалось, вероятно, скорбью мсье де Моморона о смерти одного из его молодых офицеров, мсье Паламеда д'Эскандо, с которым он жил, если можно так сказать, скорее на турецкий, нежели на французский лад; что если я хочу узнать об этом поподробнее, мне стоит только расспросить лежащего рядом человека, но что я должен поторопиться, ибо с такой тяжелой раной он едва ли долго проживет.
При этих словах я взглянул на третьего из выловленных нами уцелевших. Он лежал на канатах, и судовому хирургу не удавалось остановить струившуюся из его раны кровь, вместе с которой уходила жизнь. И потому он был очень слаб и крайне бледен. Не будучи высок ростом, он казался стройным и сильным, несмотря на худобу, к которой его привело тяжелое ремесло гребца. Когда я вгляделся в него внимательнее, мне показалось, что я где-то уже встречал это лицо, и вдруг я вспомнил, что это тот самый молодой человек, который играл на флейте в оркестре мсье де Моморона, когда Вы, милостивый государь, посетили вашего брата на корабле, и которого тот за фальшивую ноту ударил по голове тростью, так что пошла кровь. Теперь у бедняги кровь шла по-другому, но все-таки, когда я дал ему выпить еще, он как будто немного пришел в себя и открыл глаза, а они были у него замечательно красивые. Я воспользовался этим роздыхом и задал ему несколько вопросов, касавшихся хода сражения. Он ответил мне слабым голосом, но весьма учтиво, что так как это был первый и в то же время последний бой, в котором он участвовал, то в этом деле он не знаток; все, что он может сказать, это то, что он не прочь был посмотреть на такую бойню, ибо если Бог допустил подобную ей меж людьми, то очевидно дьявол больше, нежели он, участвует в управлении миром, что не помешало обеим галерам вести себя самым доблестным образом, от последнего гребца до капитанов; что сам он старался как мог, но что за это он был вознагражден удовольствием видеть, как кавалер де Моморон постоял несколько мгновений в своей кормовой беседке без головы и шляпы, оторванных ядром; что это зрелище достаточно примирило его с дурным обращением и всякого рода оскорблениями, коими мсье де Моморон не переставал его преследовать, взяв к себе на судно, чтобы вдоволь вымещать на нем смерть молодого Паламеда д'Эскандо, которого он убил злополучным ударом шпаги в Кармейранском замке, за что и был сослан на каторгу, хоть он и дворянин и зовут его мсье де Ла Пэжоди.
Вы легко поймете, милостивый государь, что эта речь повергла меня в крайнее изумление. Я кое-что слышал об этой истории мсье де ла Пэжоди и мсье Паламеда д'Эскандо, хоть и был на Мальте, когда она случилась. Пусть мсье де Ла Пэжоди и был каторжник, в нем все же чувствовался дворянин. Преступление же свое он в достаточной мере искупил тем смертельным состоянием, в котором находился. А потому я был бы рад подать ему хоть какое-нибудь облегчение. Я это ему сказал, и он, казалось, был тронут моим отношением. «Знаете, сударь, – таковы были приблизительно его слова, – я не нахожу, чтобы мне так уж стоило соболезновать. Я видел славный бой и, так как умереть все равно нужно, я не жалею, что поплатился в нем жизнью. На своем веку я не знавал особенно завидных радостей и испытал участь, которой не пожелаю ни одному человеку, если только он не готов считать заранее, что и наихудшая вполне естественна и что мы подвластны своей звезде. Мне однажды предсказали в Париже, когда я как-то кутил с бароном де Ганневалем, который свел меня к ворожее, что я пострадаю от морского светила. Я вижу, что это была правда, и кавалер де Моморон взялся оправдать предсказание с помощью эксских судей, хоть я и не хочу этим сказать, будто я осужден несправедливо. Я действительно, сударь, убил этого дурачка Паламеда д'Эскандо, но не по той причине, которая приводилась и которая навлекла на меня совершенно понапрасну ревнивую ненависть этого бедняги Моморона. Да, сударь, что меня бесит, так это то, что могли подумать, будто Марк-Антуан де ла Пэжоди мог любить что бы то ни было, кроме женщин. Они были, сударь, главным моим делом, и ради одной из них я и гибну, ибо я чувствую, что жизнь меня покидает и…»
