Шэна Эйби - Столетнее проклятие
Зачем он все это рассказывает? И тут Авалон вспомнила обжигающий сон о пустыне, струйках песка, мучительной жажде.
— Как Бальтазар? — спросила она вслух.
— Нет, не совсем, хотя они принадлежали к тому же ордену. Вначале они показались мне добрыми, да же великодушными. Они ухаживали за мной, лечили мои раны. Трюгве, видишь ли, решил, что мы должны вдвоем очистить от неверных Дамаск. Он погиб, едва войдя в городские ворота. Впрочем, стражникам только и оставалось, что убить его, он совсем обезумел. А поскольку я был его оруженосцем, христианской собакой, они решили убить и меня.
Маркус привалился спиной к стене и сполз на каменный пол, сел, положив руки на колени.
— Но тут появился Бальтазар и пришел мне на выручку.
— Он спас тебя?
— Если можно так выразиться. Он отвлек стражников, чтобы я сумел отползти подальше от ворот. Потом он ухитрился отыскать меня и приволок в монастырь. Понимаешь, эта обитель стояла вне городских стен и почти не пострадала от войны. Монахи сделали все, чтобы вылечить меня.
Авалон снова увидела, как наяву, припорошенное песком распятие, белые, пышущие жаром стены, человека, привязанного к столу. И опять во рту у нее пересохло.
— И вправду все, — пробормотала она.
— Вначале, — уточнил Маркус. В нем росло напряжение, верный и зловещий признак того, что призрачная змея набирает силу.
— И что же было потом? — очень тихо спросила она.
— Ты мне снилась, Авалон, ты знала это?
Такой резкий переход насторожил ее, и в недрах ее мыслей предостерегающе шевельнулась химера.
— Ты была ангелом посреди пустыни, — продолжал Маркус, глядя на нее льдисто-голубыми глазами. — Ты несла мне избавление. Помнишь?
Химера открыла глаза и дерзко воззрилась на Авалон: мол, посмей только отрицать это!
— Это же был твой сон, — ответила Авалон.
— Да, но и ты была там. Только не тогда. Благодарение богу, не тогда.
— Я не понимаю, — созналась она.
— Помнишь ты посланников папы? — В отрывистом голосе Маркуса прозвучала безудержная ненависть. — Помнишь этих слуг божьих? Они обрекли бы меня на долгую и мучительную смерть всего лишь за жалкую кроху того дара, которым обладаешь ты. И ты еще удивляешься, что я не позволил им забрать тебя?
— Это были монахи, — сказала Авалон, сведя воедино все, что он сказал и о чем промолчал. — Это монахи мучили и пытали тебя. — Она покачала головой, отгоняя неизъяснимый ужас. — Но почему?
Маркус не смотрел на нее; он весь трепетал, как туго натянутая струна, и только силой воли еще сдерживал своего демона.
— Судя по всему, от жары у меня началась лихорадка. Я метался в жару и все говорил, говорил… И надо же было случиться, чтобы за мной ухаживал один из двух монахов, которые знали английский. Он понимал каждое мое слово, а наговорил я, как видно, немало.
Химера слушала, скорбно кивая.
— Я даже не помню, что случилось. — Маркус издал короткий, безрадостный смешок. — Когда жар отступил, я не мог понять, почему я связан. Почему меня допрашивают. Почему люди, которых я считал друзьями, хотят предать меня долгой и мучительной смерти.
«Отрекись», — прошептала химера ласковым голосом из сна.
— Отречься? — отозвался Маркус на невысказанное слово. — От чего? Я не знал.
Они только твердили, что моей душой и телом завладел дьявол и что они изгонят его. Песок на распятии, песок сыплется по стенам, на стол, на веревки.
— И я отрекся. Я готов был на все, только бы они прекратили меня мучить.
— Да, — едва слышно отозвалась Авалон.
— Но это был всего лишь ловкий трюк, понимаешь? — Маркус вдруг поднял на нее взгляд, и Авалон увидела в его глазах печаль, отчаяние, одиночество. — Я отрекся, а они сказали, что это слишком легко. Что дьявол лжет.
Борясь со слабостью, Авалон спустилась с кровати и подошла к нему. Маркус не стал останавливать ее, лишь смотрел с тоской, привалившись спиной к стене.
— Но это была не ложь, и дьявол был ни при чем. Это я пытался их понять. И выжить.
Авалон опустилась перед ним на колени и накрыла его ладони своими.
— Бальтазар потом говорил; что в бреду я рассказал монаху — тому, что знал английский, — такое, чего не мог знать никто другой, кроме него самого. О его детстве, о его мечтах — обо всем, что он таил от людей.
— Понимаю, — мягко проговорила Авалон.
— Со мной такое иногда случается, — сказал Маркус. В его глазах все еще стыла печаль, но змея исчезла, покорно уйдя в темноту. — Я ничего не могу с этим поделать. Мне являются образы, мысли, слова. Я даже не знаю, откуда они берутся; это просто дар. Я не верю, что эта зло.
Авалон уткнулась лицом в его колени. От каменного пола веяло холодом, но это был пустяк. Главное — Маркус.
— Я отправился в Святую Землю сражаться во имя господне. Как оказалось, лишь для того, чтобы слуги господа обратились против меня. — Маркус недоуменно покачал головой. — Но ведь мой дар — не от дьявола.
— Ты прав, — сказала Авалон. — А они — нет!
Она чувствовала, что он все еще плывет по волнам воспоминаний, и содрогалась, зная, какие ужасы сейчас являются ему. Авалон отчаянно хотелось помочь ему, спасти, облегчить его страдания. Маркус не заслужил таких мук. Но как же станет она защищать то, что прежде ненавидела всей душой, не признавая даже, что оно существует?
«Не лги», — прошептала химера.
Вот перед ней Маркус, ее муж, и она поклялась, что всегда будет с ним душой и телом. Смалодушничать сейчас было бы преступлением.
Авалон подняла голову, снизу вверх заглянула в его лицо.
— То, что ты рассказал, не может отвратить меня от тебя. Хорошо, что ты открылся мне до конца. Бальтазар был прав — я должна была услышать все это.
— Он спас меня. В том монастыре он был только гостем, паломником, нашедшим приют в пути. Узнав, что случилось, он вступился за меня, а когда его не послушали, он просто похитил меня, увез оттуда и спас мне жизнь. Он привез меня к себе на родину, в страну, которая зовется Испания. Я долго пробыл там. Я был сыт по горло войной и смертью и вернулся в Дамаск только затем, чтобы выполнить свой долг перед Трюгве. Потом Бальтазар убедил меня уехать, покинуть Святую Землю.
— Он хороший человек, — сказала Авалон.
— Да. — Маркус смолк, погрузившись в свои мысли, затем бережно погладил ее перевязанную руку. — И ты, суженая моя, ты тоже хорошая. Я знаю.
Авалон отвернулась, но белая полоса повязки все равно маячила перед ее глазами, напоминая о том, что она предпочла бы забыть.
На следующее утро привезли письмо из Трэли. Завтрак подходил к концу, когда в главный зал вошел человек, осунувшийся, с тревожным блеском в глазах. Подойдя к Маркусу, он поклонился и протянул ему грязный, истрепанный клочок бумаги.
