Эльза Вернер - Фея Альп
— Я не имею больше права называть Алису своей невестой. Мы с господином Нордгеймом разошлись во взглядах так резко и глубоко, что примирение невозможно, и оба отказались от предполагавшегося союза.
— А Алиса?
— Она еще ничего не знает, по крайней мере, от меня. Очень может быть, что отец уже сообщил ей о разрыве; конечно, она подчинится его решению.
Сказанные слова лучше всего характеризовали странный союз, заключенный в сущности лишь между Нордгеймом и Эльмгорстом. Алису обручили, когда этого требовали их обоюдные интересы, теперь же, когда эти интересы больше не существовали, помолвку расторгли, даже не спросив невесту, само собой разумелось, что она подчинится. Эрна, по-видимому, тоже не сомневалась в последнем, но все же побледнела от неожиданности.
— Значит, дошло-таки до этого! — тихо сказала она.
— Да, дошло. От меня потребовали платы, которая оказалась слишком высокой для меня, и если бы я согласился на нее, то не мог бы смотреть в глаза людям. Мне предоставили на выбор то или другое, и я выбрал.
— Я знала и никогда не сомневалась, что так будет!
— По крайней мере, хоть этого вы ждали от меня? — с нескрываемой горечью сказал Вольфганг. — Я не надеялся.
Эрна не ответила, но посмотрела на него с упреком. Наконец, она нерешительно проговорила:
— И что же теперь?
— Теперь я опять там, где был год назад; путь, который вы так восторженно восхваляли мне когда-то, открыт передо мной, и я пойду по нему, но один, совсем один!
Эрна вздрогнула при последних словах, однако она явно не хотела понимать их и быстро возразила:
— Такой человек, как вы, никогда не бывает один, с ним его талант, его будущее, и оно перед вами, великое, необъятное!
— И мертвое и бесцветное, как вон те горы, — докончил Эльмгорст, указывая на осенний ландшафт, затянутый туманом. — Впрочем, я не имею права жаловаться: было время, когда лучезарное счастье само шло мне навстречу, я отвернулся от него и погнался за другой целью, тогда оно взмахнуло крыльями и улетело в недосягаемую даль, и если я теперь отдам за него даже жизнь, оно не вернется. Кто раз упустил его, того оно покидает навсегда.
В этом самообвинении слышалась мучительная боль, но у Эрны не нашлось ни слова возражения, ни взгляда, которого искали глаза Вольфганга; бледная и неподвижная, она смотрела в туманную даль. Да, теперь он знал, где его счастье, но было уже поздно.
Вольфганг подошел и положил руку на шею лошади.
— Эрна, один вопрос, прежде чем мы расстанемся навсегда. После разговора, который предстоит мне завтра с вашим дядей, я, разумеется, не переступлю больше порога его дома, а вы уедете с мужем далеко… Надеетесь ли вы быть счастливой с ним?
— По крайней мере, я надеюсь сделать счастливым его.
— Его! А вы сами? Не сердитесь!.. В моем вопросе нет больше себялюбивого стремления. Я уже слышал свой приговор из ваших уст, помните, в ту лунную ночь на Волькенштейне. Вы все равно потеряны для меня, даже если б были свободны, потому что никогда не простите мне того, что я добивался руки другой.
— Нет, никогда!
— Я знаю это, и именно потому хотел бы обратиться к вам с последним предостережением. Эрнст Вальтенберг — не такой человек, чтобы составить счастье женщины, ваше счастье: его любовь основана только на эгоизме, представляющем основную черту его натуры. Он никогда не спросит себя, не мучает ли он любимую женщину своей страстью. Как вы перенесете жизнь с человеком, для которого всякое стремление к высшему, все идеи, воодушевляющие вас, — лишь мертвые слова? И я когда-то выше всего ставил свое «я», но понял, наконец, что в жизни есть кое-что другое, лучшее, хотя мне пришлось дорого заплатить за науку. Вальтенберг же никогда этому не научится.
У Эрны задрожали губы, она уже давно знала это, но что толку было понимать? И для нее было уже слишком поздно.
— Вы говорите о моем женихе, — сказала она серьезно, — и говорите с его невестой. Прошу вас, ни слова больше.
— Вы правы, но это мое прощание, и вы должны извинить меня. Эрна молча наклонила голову и хотела повернуть лошадь назад, но на опушке леса показался Вальтенберг, приближавшийся крупной рысью. Он холодно обменялся с Эльмгорстом вежливым поклоном, а затем, после нескольких слов о погоде и о приезде Нордгейма, тоже заметил, что дорога не свободна.
— Рабочие непростительно долго копаются, — сказал Вольфганг, который был рад найти предлог избавиться от разговора. — Я пойду, потороплю их, через несколько минут вы сможете проехать.
Он быстро сбежал с откоса к месту, где производился взрыв, но, очевидно, там что-то не ладилось, потому что инженер, руководивший работой, подошел к начальнику с объяснением. Эльмгорст нетерпеливо пожал плечами и вошел в середину кучки рабочих, вероятно, чтобы осмотреть приготовления.
Тем временем Вальтенберг стоял на спуске рядом со своей невестой. Эрна спросила:
— Ты говорил с Гронау?
— Да, я высказал свое удивление по поводу того, что нахожу его здесь. Он не явился ко мне в Гейльборн по приезде и вообще не дал знать о своем возвращении. Вместо ответа он просил позволения поговорить со мной сегодня вечером: ему нужно сообщить мне что-то, по его словам, очень важное, касающееся и меня до известной степени. Интересно знать, что он скажет: вообще он не охотник до таинственности. Однако посмотри, Эрна, какие грозные, темные тучи собираются над Волькенштейном! Пожалуй, нас застигнет непогода во время прогулки.
— Едва ли сегодня будет что-нибудь, — возразила Эрна, мельком взглядывая на окутанную тучами гору. — Завтра или послезавтра — может быть. Период бурь, кажется, наступит в нынешнем году раньше обычного, последняя ночь дала нам первый образчик.
— Может быть, ваша фея Альп действительно обладает волшебными чарами, — сказал Эрнст как бы шутливо. — Эта вершина, почти никогда не сбрасывающая свое туманное одеяние, положительно околдовала меня: какая-то таинственная, неотразимая сила так и тянет приподнять покрывало гордой царицы и сорвать с ее уст поцелуй, в котором она отказывала всем до сих пор. Если попробовать взобраться с той стороны…
— Эрнст, ты обещал мне раз навсегда отказаться от безрассудной затеи, — перебила его Эрна.
— Успокойся, я сдержу слово, ведь я обещал тебе это тогда, когда мы ходили смотреть на костры в Иванову ночь.
— В Иванову ночь, — тихо и мечтательно повторила Эрна.
— Ты еще помнишь ту ночь, когда я сдался на твою просьбу? Я тогда твердо решил, что взберусь на Волькенштейн, и взобрался бы, во что бы то ни стало, но твои умоляющие глаза, твое восклицание «Мне страшно!» сломили мое упрямство. Неужели ты действительно боялась бы за меня, если бы я не послушался?
