Элизабет Хойт - В объятиях графа

Эдвард фыркнул.

Он не был эгоистичным. Это не имело ничего общего с ним лично. Титул, который он носил, имел такую высокую рыночную стоимость. Плюс деньги, которые прилагались к этому титулу. Но ни то ни другое не имело значения для Анны Рен, обедневшей вдовы без всякого положения в обществе. О нет. Для нее и только для нее он был достаточно хорош, чтобы спать с ним, но не выходить замуж. Кем, по ее мнению, он был для нее? Членом?

Эдвард натянул поводья, когда гнедой отпрянул от качающегося листа. Да, эта же чувственность, которая привела ее к тому, чтобы встретиться с ним в борделе, лишит ее власти. Он заметил, как она смотрела на его рот во время их спора, и его осенило: почему бы не использовать ее сексуальность в своих целях? Какая разница, почему она решила соблазнить его – из-за шрамов или нет, – гораздо более важно, что она это сделала. Ей нравился его рот, не так ли? Она будет видеть его целый день, каждый день, находясь рядом в качестве его секретаря. И он позаботится о том, чтобы напомнить ей, каких других вещей она будет лишена, пока не согласится стать его невестой.

Эдвард ухмыльнулся. Вообще-то ему даже доставит удовольствие показать ей, какие награды ожидают ее, когда они поженятся. С ее чувственной натурой Анна не сможет продержаться долго. А затем она станет его женой. Мысль об Анне как о его жене была удивительно успокаивающей, и мужчина мог привыкнуть к такой женской страсти в супруге. О да, в самом деле.

Хмуро улыбаясь, Эдвард пустил гнедого галопом.

Глава 18

Аурея в ужасе уставилась на своего мужа. Затем в высокое окно дворца проникли первые лучи рассвета и упали на принца. Его тело начало сотрясаться и сжиматься. Широкие гладкие плечи съежились и уменьшились; красивые губы вытянулись и стали твердыми; а пальцы сильных рук превратились в тонкие прозрачные перья. И когда он обратился в ворона, стены дворца пошатнулись и задрожали, пока не растворились и не исчезли. Послышался сильный шум и взмахи крыльев, когда ворон и все его приближенные поднялись в небо. Аурея осталась одна. Она стояла без одежды, без еды, и даже без воды на сухой равнине, которая простиралась во все стороны, насколько хватало глаз…

Анна теряла терпение. Она поймала себя на том, что постукивает пальцами ног. Она стояла во дворе конюшен, в то время как Эдвард спорил с грумом по поводу седла Дейзи. Очевидно, с подпругой было что-то не так. Что точно, она не знала, так как никто не снизошел до того, чтобы разъяснить ей, женщине, в чем проблема.

Она вздохнула. Почти на неделю она прикусила язык и послушно исполняла распоряжения Эдварда в качестве его секретаря. Не важно, что некоторыми своими приказами он явно рассчитывал вывести ее из равновесия. Не важно, что по крайней мере один раз в день Эдвард делал замечание по поводу вероломства женщин. Не важно, что каждый раз, когда ей случалось поднять взгляд, ее глаза встречались с глазами Эдварда, неотрывно смотрящими на нее. Она была женственна, она была покорна, и это почти убивало ее.

Теперь Анна закрыла глаза. Терпение. Терпение – та добродетель, которой она должна овладеть.

– Ты засыпаешь? – раздался над ухом голос Эдварда, заставив Анну подпрыгнуть и пристально посмотреть на него: реакция, которую он пропустил, так как уже отвернулся. – Джордж говорит, что подпруга слишком истерлась. Нам придется воспользоваться фаэтоном.

– Я не думаю… – начала Анна.

Но он шагнул туда, где упряжку подтягивали к фаэтону.

Анна зевнула, а затем пошла за ним следом.

– Милорд.

Он не обратил на нее внимания.

– Эдвард, – прошипела она.

– Дорогая. – Он остановился настолько неожиданно, что она чуть не врезалась в него.

– Не. Называй. Меня. Так. – Она повторяла это столько раз за прошедшую неделю, что слова превратились в песню. – В этой штуке нет места для грума или горничной.

Он между делом посмотрел на фаэтон. Джок уже запрыгнул на высокое сиденье и сидел настороженно, готовый к поездке.

– Зачем мне брать грума или горничную, чтобы посмотреть на поля?

Анна скривила губы:

– Тебе это очень хорошо известно.

Он поднял брови.

– В качестве компаньонки. – Она мило улыбнулась.

Он склонился ближе:

– Возлюбленная, я польщен, но даже я не могу соблазнить тебя, управляя фаэтоном.

Анна зарделась. Она знала это.

– Я…

Эдвард схватил ее за рукy, прежде чем она могла продолжить, потащил к карете и толкнул на сиденье. Он пошел помочь грумам, которые несли упряжку.

– Властный мужчина, – шепнула она Джоку.

Пес тяжело ударил хвостом и положил свою массивную голову ей на плечо, вымазав ее слюной. Еще через несколько минут Эдвард запрыгнул на сиденье, заставив карету зашататься, и схватил поводья. Лошади зашагали, и фаэтон толчком двинулся с места. Анна схватилась за спинку своего сиденья. Джок стоял на ветру, его уши и щеки колыхались. Фаэтон завернул за угол, и ее качнуло к Эдварду. На мгновение она прижалась грудью к твердому локтю. Она выпрямилась и крепче уцепилась за боковую стенку.

Карета повернула, и Анна снова ударилась о него. Она возмущенно посмотрела на графа, но это не возымело эффекта. Каждый раз, когда она отпускала спинку сиденья, карета кренилась, и ей приходилось хвататься за нее снова.

– Ты делаешь это специально?

Ответа не последовало.

– Если ты трясешь меня для того, чтобы поставить на место, – вышла она из себя, – то это довольно недальновидно с твоей стороны.

Черный глаз посмотрел на нее сквозь густые ресницы.

– Если ты хочешь наказать меня, – сказала она, – я могу понять это, но разрушение фаэтона причинит неудобство и тебе тоже.

Он незначительно снизил скорость. Анна положила руки себе на колени.

– Почему я должен хотеть наказать тебя? – спросил он.

– Ты знаешь.

Он в самом деле был самым несносным существом, когда хотел им быть. Они некоторое время ехали по аллее молча. Небо начало светлеть, а затем приобрело нежно-малиновый оттенок. Анна смогла видеть черты Эдварда более ясно. Они не выглядели доверительно.

Она вздохнула:

– Я сожалею, ты знаешь.

– Сожалеешь, что тебя обнаружили? – Голос Эдварда звучал подозрительно заискивающе.

Анна прикусила губу.

– Мне в это трудно поверить.

– Ты намекаешь, что я лгу? – Анна сцепила зубы, чтобы держать себя в руках, помня о своей клятве насчет терпения.

– Да, моя милая, думаю, да. – Его зубы заскрежетали так, будто их размалывали. – Ты, похоже, имеешь внутреннее приспособление для лжи.

Она глубоко вздохнула:

– Я понимаю, почему ты так думаешь, но я никогда не намеревалась причинить тебе боль.