Анастасия Туманова - Родовое проклятье
Во втором действии Софья играла Офелию, сошедшую с ума. Покачиваясь и широко улыбаясь безумной улыбкой, она прошла через сцену к довольно грубо намалеванному на мешковатой декорации ручью. Гамлет и Горацио со страхом смотрели на нее. Она же, улыбнувшись совсем по-идиотски, помахала им рукой и села на картонное бревно возле «ручья», заинтересованно вглядываясь в «воду». Зал недоуменно затих: это было ново.
Сцена сумасшествия дольше других не давалась Софье, но однажды Марфа, четвертый вечер подряд наблюдающая за тем, как барышня, нервничая и кусая губы, ходит по комнате и с разнообразными жестами и гримасами повторяет один и тот же текст, не выдержала:
«Да что ж вы рожи-то строите, Софья Николавна? Когда наша Грипка из Грешневки с ума рехнулась, разве же она рожи такие корчила, господи прости?! Наоборот, ти-и-ихенькая стала… Все ходила, улыбалась всем и каждому, рукой иногда махала. Помните, станет вот так-то посреди дороги, в небо или там на реку глядит и улыбается, и машет, будто узнает кого…»
Софья тогда посмеялась Марфиному рассказу, потом неожиданно задумалась всерьез, вспомнила Грипку – тринадцатилетнюю девочку, сошедшую с ума после того, как вся ее семья сгорела заживо во время деревенского пожара, – и постаралась вести себя так же. И сейчас, краем уха слушая зал и не слыша ни свистков, ни гневных криков, ни даже разговоров, она поняла – кажется, удалось. А впереди еще было главное, самое главное, то, из-за чего Гольденберг и поставил ее на эту роль, – песня Офелии.
Традиционно актрисы, исполняющие Офелию на сцене провинциальных театров, брали вместо шекспировского текста какой-нибудь доступный их исполнению душещипательный романс. Софье и в голову не пришло нарушить сложившуюся традицию, и она выбрала пушкинский романс «Под вечер осенью ненастной», который очень любила Анна. И сейчас, в полной тишине, глядя на ручей и улыбаясь своим мыслям (кто бы в зале знал, о чем она сейчас думает!), она запела:
Под вечер, осенью ненастной,В далеких дева шла лесахИ тайный плод любви несчастнойДержала в трепетных руках…
Распеться перед выходом на сцену она, разумеется, не успела, и первые ноты звучали хрипловато, но во втором куплете голос, разом ожив, рванулся на верхние, звенящие ноты, которыми так восхищалась госпожа Джеллини давным-давно, в Грешневке, и забился под самой крышей театра. «А если он сейчас здесь, если уже приехал?! Ах, если бы он видел, слышал…» – думала в этот миг Софья, напрочь забыв о том, что она – безумная Офелия, и ее улыбка была счастливой, а по лицу бежали прозрачные, отчетливо видимые из зала слезы. И вот отзвучали последние ноты, и Софья поднялась со своего бутафорского полена, намереваясь, по роли, удалиться… и чуть не упала, споткнувшись от неожиданности, когда крыша, как ей показалось, обрушилась на зрительный зал, и раздался страшный грохот.
Аплодисменты первого действия были просто мышиной возней по сравнению с этой мощной, буреподобной овацией, захватившей весь зал, от беснующейся галерки до дружно вставшего партера. Перепугавшись, совершенно забыв о роли, Софья метнулась было к кулисам, опомнившись, вернулась, бросилась к отчаянно махавшему ей из-за противоположной кулисы Гольденбергу, но в это время железная рука Гамлета поймала ее и уверенно, спокойно развернула к зрителям.
– Возьмите себя в руки, Софья Николаевна! – тихо и отчетливо произнес Снежаев, глядя в ее перепуганное, растерянное лицо. – Придите в себя и кланяйтесь! Слышите – вас вызывают!
– Браво! Браво! Грешнева! Грешнева!!! Еще! Грешнева, еще! Бра-вис-си-мо!!! – безумствовал зал. Еще недоверчиво Софья взглянула в сторону, через плечо Гамлета, увидела в кулисе широко раскрытые, полные слез и бешеной зависти глаза Гертруды – Режан-Стремлиновой и лишь после этого убедилась, что это действительно аплодируют ей. И вместе с Гамлетом пошла на поклон.
Успех был действительно оглушительным. Песню Офелии Софье пришлось исполнить четырежды, после конца спектакля ее вызывали пятнадцать раз, зал ревел и бесновался у подмостков, и Софья, с застывшей от усталости и напряжения улыбкой, бледная, с болью во всех суставах, бесконечно кланяясь и рассылая воздушные поцелуи, стояла у края сцены, глядя на эти распаленные, кричащие, слившиеся в одну полосу лица. Откуда-то появились цветы, несколько довольно больших букетов, таких неожиданных в конце зимы. Снежаев собрал эти букеты, протянул всю охапку едва держащейся на ногах Софье.
– Держитесь, детка моя, осталось совсем немного. Что ж, выходит, вы все-таки простили меня?
– Нет, – коротко ответила она, из последних сил поворачиваясь к залу.
– Значит… – Снежаев грустно улыбнулся, в последний раз за руку выводя ее на поклон. – Значит, моя дорогая, вы стали настоящей актрисой. Примите мои поздравления.
Вернувшись наконец в свою уборную, Софья рухнула на табуретку и, закрыв лицо руками, расплакалась от усталости и напряжения. Спектакль был сыгран, налицо был грандиозный успех, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно, но не тут-то было. В крошечную уборную каким-то чудом набилась почти вся труппа, от взахлеб стрекотавших статисток до бешено жестикулирующего Гольденберга. Запертая дверь сотрясалась от ударов прорвавшихся за кулисы ценителей искусства, и ее подпирал спиной обеспокоенно посматривающий на Софью Снежаев. Антрепренер, еще не снявший костюм Полония, возбужденно размахивал руками, и при каждом его взмахе из широких рукавов парчового одеяния вытряхивались клубы пыли.
– Вы видите?! Видите?! А я знал, я с самого начала говорил, что эта девочка всех на лопатки положит! Браво, милая, браво, великолепно, бесподобно! Вот что, вот что, вот что… Завтра же мы повторяем «Гамлета», потом даем «Отелло», потом – «Пташки певчие»… Нет, лучше дивертисмент… Да, непременно дивертисмент, и вы будете петь, петь, петь! Да весь город у ваших ножек будет, Софья Николаевна! Мы с вами тако-о-е… Софья Николаевна?! Сонечка?!! Со… Со… Соня! Господи, что с ней?!
– Обморок, – коротко объяснил Снежаев, едва успевший подхватить соскользнувшую с табуретки Софью уже на полу. – Дайте воды и вызовите извозчика. И разгоните там, ради бога, этих поклонников Мельпомены, они сейчас вынесут дверь.
Глава 9
Софья. Разбитая мечта
С вечера, когда в театре с небывалым успехом прошел дебют молодой актрисы Грешневой, дни понеслись со страшной быстротой. Так, во всяком случае, казалось Софье, не имевшей теперь ни одной свободной минуты. Марфа даже перестала испускать свои сентенции по поводу того, что если барышня собирается целыми днями носиться «не кушавши и хвост задравши», то скоро у нее отнимутся ноги. Теперь Марфа только, неодобрительно собрав в оборочку губы, молча наблюдала за тем, как Софья, прибежав с репетиции и наскоро поев и отдохнув, собирается к вечернему спектаклю, убегает в театр, а возвращается глубокой ночью, а то и под утро, уставшая, бледная, голодная и клянущаяся: «Вот слово чести, Марфа, никуда больше не поеду! Никаких ужинов, никаких вечеров! Устала больше, чем на спектакле! Завтра сразу после «Макбета» приду и спать лягу!» – «Ляжете вы, как же… – мрачно пророчествовала Марфа, стягивая с засыпающей на полуслове Софьи ботинки и расстегивая платье. – Опять с утра вскочите, впряжетесь и понесетесь! Тьфу, принесла нас нелегкая в этот город проклятушший! Вы этому своему вечному жиду Соломонычу скажите, что человек – не паровоз, не железной небось! Скотина – и та заезживается!»
