Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
Через миг уж все подворье гудело, радовалось скорому возвращению Норова, а вот Ульяне и радость, и гадость. Сидела на крыльце, не в силах подняться, раздумывала о том, как обсказать боярину, что Настасьи в Порубежном уж нет, да и не будет.
Едва не заплакала тётка, но лицо удержала и поднялась, спину выпрямила да голову вскинула, как и положено боярыне. Скрыла и печаль, и тревогу, и тоску по Настеньке. Сделала Ульяна шаг, другой, да разумела – одна не снесёт, не выдержит. С того и думки перекинулись на того, на кого уж который месяц глядела неотрывно, счастливилась, отрадила сердце запоздалой любовью.
Боярина Илью привечала, но и лишнего себе не позволяла: стыдно, неурядно и страшно. Тот и сам ходил рядом, но поодаль держался, то ли разумея Ульянины думки, то ли по иной причине, какую тётка узнать не спешила. Боялась услыхать то, что больно резанёт по сердцу, обдаст тоской, обидит нелюбовью. А как иначе? Пойди, угадай – любовь иль сердечное приятельство.
Шла Ульяна вкруг хором, у дальнего сарая встала столбом, да обратно повернула. Зашла за угол, увидала в воротах Илью и вовсе замерла. Любовалась статью его особой, серебристой сединой на висках и взглядом, каким дарил ее всякий раз, когда встречался на пути. Глаз не отвела, глядела прямо на боярина и уж не удивлялась тому, как быстро бьется сердце.
– Здрава будь, боярыня, – Илья поклонился урядно, выпрямился и вновь тревожил взором.
– Здрав будь, боярин, – прошептала, голову опустила.
Тот шагнул ближе, едва не коснулся густой окладистой бородой ее лба:
– Уля, что? – будто почуял ее тревогу. – Что ты? – шептал тихо.
Не снесла тётка, слезу уронила, вскинул руки и положила на широкие плечи боярина:
– Иля, как быть не знаю. Сама виновата, сама дурость сотворила, – говорить-то говорила, а у самой в думках одно – уронить голову на его грудь и не трепыхаться более, не бедовать, чуять крепкое плечо и защиту.
– Что ты, золотая? Скажи, все для тебя сделаю, – прикрыл ладонью белые пальцы боярыни. – Кого боишься?
– Иля, – отступила на шаг, опомнившись, – боярин Вадим возвращается.
– Слыхал. Весть отрадная, – Илья шагнул за тёткой. – Чего ж ты в печали?
– Как и сказать не ведаю... – Ульяна хотела отойти, да не смогла отчего-то. – Узнаешь, так и говорить со мной не захочешь.
– Уля, за что ж ты меня так? – брови свел печально. – Хоть раз подвел я? Что б не сотворила, рядом с тобой встану, ото всех укрою. Скажи, золотая.
– Иля... – повернулась идти, да опомнилась. – Да что ж я за хозяйка-то такая? Аня, где ты? Квасу подай брярину! – засуетилась, бросилась к крыльцу, потом вернулась, затем наново шагнула к дому.
– Стой, постой ты, – Илья ухватил крепенько за плечи и к себе повернул. – Не поймать тебя. Уля, не мечись, ступай со мной, – взял за руку и потянула в дальний угол подворья, аккурат к лавке, которая затесалась меж сарайками.
– Сядь, продышись, – усадил тётку и устроился рядом, едва не касаясь плечом ее плеча. – Говори, золотая, вместе беду твою понесём.
Ульяна вздохнула раз, другой, глянула на боярина и застыла. Молчала, глупая, любовалась, на краткий миг позабыла обо всем.
– Ульяна, не гляди ты так, – просил Илья, смотрел горячо. – Пожалей....
– Вернется Норов, выгонит меня, – сказала, как в омут прыгнула. – Я Настасью отправила в княжье городище, от него схоронила. И ни слова ему об том не сказала.
Боярин брови свел, задумался, но не смолчал:
– Выгонит, за тобой пойду, если дозволишь. Не дозволишь, все одно пойду. А что до Настасьи, так могу привезти ее. Иль ты о другом о чем? Расскажи, золотая.
Ульяна вскочила с лавки, постояла малый миг, снова уселась и рассказала. Ничего не утаила: ни Вадимовой любви, ни Настасьиной. Ни того, что знала о Норове, ни того, как порешила оправить боярышню подалее. Говорила-то долго, слезами умывалась, но вскоре слова закончились и умолкла тётка, поникла на лавке.
Сидела ни жива, ни мертва, слушала как дышит Илья, и молчание его принимала наказанием, ни много, ни мало.
– Сотворила, тут не поспорю, – боярин пригладил бороду. – Но беды в том не вижу. Ты, Уля, и правая, и неправая. Настёнку жаль, тоскует, плачет не иначе. А вот о Норове ты напрасно. Не ведаю, что там услыхала боярышня наша, но в то не верю. Я Вадима знаю не так, чтоб хорошо, но сколь знакомство водим, ни разу дурного он не содеял. Оно понятно, о таких делах мало кто ведает, все больше тишком творят. Но Вадька не из тех, кто по углам прячется. Был бы ходок, так и не скрывал бы. При власти он, бо ярый, ему стыдиться нечего. Слово его и дело завсегда главные. Разумеешь? Ты сколь сплетен о нем слыхала? Вот то-то же, ничего. Пусто. Бегал бы за юбками, так бабы местные уж вовсю трещали. Хоть у колодезя, хоть на лавках у ворот.
– Да что ты, Иля! – тётка затрепыхалась. – Кто ж о Норове болтать станет?!
– Угу, – боярин спрятал улыбку в усах. – Ты это Ольге Харальдовой расскажи. Она, пожалуй, язык-то прикусит.
Ульяна улыбнулась нехотя, зная натуру лучницы, какая в тяжкие для Порубежного дни стала ее ближницей, крепкой опорой и едва не подругой.
– Иля, я не за себя боюсь, за Настю... – тётка наново опечалилась. – Весточки шлет добрые, да все чудится мне ее печаль. Я бы поехала за ней, так слово дала Вадиму... Иля, что делать? Что сказать ему, когда домой вернется? Пишет, что ввечеру будет.
– Правду, золотая, – Илья накрыл ладонью пальцы боярыни, какие крепенько сжимали белый платочек. – То, что знаешь наверно, скажи. А того, что только додумала не говори. Ответь, что Настя уехала, свадьбы не пожелала, а вот про то, что не люб он ей, не говори. Люб ведь, да еще как. Про девок порченых умолчи, об том ты не ведаешь, да и не твоя забота. Виноват он, так пусть сам за боярышней едет и прощения у нее испросит. Если греха не сотворил, так Настасье придется виниться. В то не лезь, оно меж ними двумя и никак иначе. В
