Якоб Ланг - Наложница фараона
Но вот Андреас напитается книжными словами, и уже ощутит усталость, легкое чувство пресыщения. Тогда он ложится на постель, заложив руки, согнутые в локтях, за голову. Теперь ему не хочется думать ни о высокой любви, ни о философии. Он улыбается и вдруг вспоминает, как видел возвращение сына второго Гогенлоэ с охоты. Юноша, почти мальчик, одетый в зеленое, ехал на ярко-белом коне статном, в голубом седле. Псари вели на поводках собак, вытянутых каких-то, охотничьих. Перекинув через седла, везли на конях убитых оленей, и рога концами касались земли… Однажды Андреас видел сокольничих; на больших рукавицах сидели охотничьи птицы и головы их были прикрыты колпачками… Андреас невольно начинал думать о том, как хорошо было бы вот так поохотиться, скакать на красивом коне… Но это дозволено одним лишь знатным… Андреас вздыхал, представляя себе все эти многочисленные ощущения, радостные для молодого здорового человека… Никогда он их не испытает… Но от охоты мысли переходили к другим живым существам… Ведь он по-прежнему, как в детстве, любил городских кошек, собак, птиц; кормил их… Да, эти существа нуждались в помощи, но были и люди, которые также в ней нуждались. Он вспомнил нищих у церквей. Периодически власти изгоняли их из города, но нищие появлялись вновь, те самые, которых изгнали, или уже другие. Многие из них были больны и показывали страшные гадкие язвы, чтобы вызвать жалость к себе. Андреас всегда подавал милостыню, стараясь никого не пропустить, и каждого оделить не только деньгами, но и напевным, серьезным, искренним своим обращением — «добрый человек»… И еще Андреас старался так раздавать подаяние, чтобы его приятели и другие люди, знавшие его, не видели, как он это делает. Он полагал, что добрые дела следует творить в большой тайне. Он искренне смущался и даже огорчался, когда его хвалили за милосердие. Но слишком многие знали его; слава его как прекрасного мастера все росла; стали говорить и о его доброте. Здесь одно утешало Андреаса, то, что мать слушала все эти похвалы ему и тихо радовалась… И если бы не эти траты на книги и на милостыню, Андреас уже давно смог бы заказать себе праздничную богатую одежду и красивые башмаки из дорогой прочной кожи. Но от этих трат на книги и на милостыню он ни за что не пожелал бы отказаться.
* * *Впрочем, в характере Андреаса было с детства такое доброе озорство, он любил добрый смех и доброе же веселье; и однажды его даже обидели из-за этого.
В городе еще соблюдался обычай, согласно которому ночью в канун дней особо почитаемых святых молодежь устраивала танцы на кладбище и в церкви. Новый настоятель монастыря (тот самый, из-за которого Андреас теперь не мог читать книги в монастырской библиотеке) прочел в соборе проповедь и в этой проповеди сурово заклеймил подобное веселье. Но молодые люди, конечно, не были довольны этим запретом. Андреас несколько раз принимал участие в таких танцах. Он даже сделал себе и своему близкому приятелю Генриху деревянные палки с насаженными на них медными конскими головами. Такие палки, только с конскими головами более грубой работы, были и у других юношей. Удерживая такие палки между ногами, юноши изображали всадников. Они влетали с громкими возгласами в церковь и принимались танцевать и всячески беситься; размахивали деревянными мечами, играли в рыцарей и в охотников, пели песни и танцевали.
И на этот раз они не захотели отказаться от этой забавы. И были в их числе и Андреас и Генрих. Андреас сказал друзьям, что не находит ничего дурного и оскорбительного для церкви в подобном веселье.
В ночь на святого Андрея (30 ноября), в самое начало зимы, когда девушки гадали о будущих женихах, юноши весело и шумно двинулись по улицам к собору. Они были одеты ярко и пестро, поднимали вверх смоляные яркие факелы, били в барабаны, гремели бубнами. Андреас отдал своего деревянного с медной головкой конька одному из приятелей, а сам нес лютню. В соборе, когда начались танцы, Андреас заиграл на лютне и стал петь красивые песни о любви. Его любимую — «Девушку и сокола легко приручить» — пришлось повторить два раза, а еще одну, простую совсем, но милую песенку, даже целых три раза.
Вишни поспели в монастырском саду.Все гуляют, а я никого не найду,Все танцуют,под липами сделав кружок.Что же ты не приходишь, мой милый дружок?
Пока Андреас так пел, Генрих и еще один их приятель, Вольфганг, подмастерье литейщика, принялись изображать влюбленную пару. Генрих весело и смешно кривлялся, изображая преувеличенную стыдливость девицы, а Вольфганг с комической пылкостью гонялся за ним. Все смеялись и Андреас улыбался. Потом он запел одну песенку, которую слыхал в еврейском квартале в самых разных вариантах. Он пропел тот, который ему нравился больше других:
В золотую дверь стучусь — милая, открой!Я совсем, совсем промок — милая, открой!Нет и ниточки сухой — милая, открой!Поцелуем у огня высуши меня.
В этой песенке было и несколько древних иудейских слов.
Так молодые люди повеселились и разошлись по домам. Было весело, зима началась, а вместе с ней и рождественские и новогодние праздники.
Но уже на другой день вечером Генрих зашел домой к Андреасу и передал, что настоятель сердится и говорит, будто это Андреас подбил парней осквернить собор, и еще и осмелился петь в соборе богопротивные еврейские песни; и надо, мол, проследить, не оскверняет ли Андреас втихомолку изображения Богоматери; не оплевывает ли он святое причастие; и чего иного можно ожидать от человека, который не гнушается работать в еврейском квартале, и сам, должно быть, тайком исповедует иудейство. Обо всем этом Генрих рассказал Андреасу и прибавил, что в городе никто не даст Андреаса в обиду; и если настоятель станет об Андреасе такое говорить, придется настоятелю убраться из их монастыря куда-нибудь в другое место.
Андреас больно почувствовал обиду и сказал с юношеским невольным и запальчивым бахвальством:
— Пусть подумает хорошенько о своих скверных словах! Или не видел он в соборе статую Богоматери с Младенцем, которая сделана с меня и моей матери? Или не я украсил одежды апостолов серебром? Мать моя — добрая христианка, и много ли в этом городе таких достойных женщин, как она? И отец мой — добрый христианин и справедливый судья. И я не потерплю, чтобы меня позорили и чернили!..
Тут Андреас вдруг услышал как бы со стороны свой запальчивый голос и невольно коротко рассмеялся.
Когда Генрих ушел, Андреас уже немного остыл. Сначала он подумал, что кто-то из приятелей, должно быть, донес на него настоятелю. Иначе откуда последнему сделалось известно, что Андреас пел песенку с иудейскими словами? Но на этих мыслях Андреас не стал задерживаться; он не рассердился, не почувствовал себя разочарованным в людях; не начал додумываться, кто бы это мог на него донести. «Человек — слабое существо», — подумал он, улыбнулся и не стал больше думать об этом предательстве. Другие мысли заняли его. Давно уже не думал об отце. А теперь вдруг подумал, что ведь, сделавшись супругой его отца, вдова иудея Вольфа госпожа Амина тоже сделалась доброй христианкой. И ее и ее дочь видят часто в церкви. Но Андреас не видел их и не испытывает ни малейшего желания видеть их… И давно он не думал об отце… Но, конечно, если бы отец нуждался в помощи, Андреас непременно пришел бы ему на помощь… А дочь госпожи Амины… Вот о чем следовало бы сказать священнику на исповеди… Но Андреас даже и думать не хочет о том, что видел тогда, когда маленьким прибежал в дом отца… О том, что видел?.. А вернее… Нет, нет, он об этом не будет думать. Этого как будто и не было… И отец ни при чем… И не было, не было этого…
