Виктория Холт - Избранницы короля
— Кто сжимал вашу руку? — спросил король.
— Монтагью, — отвечала она, — мой шталмейстер.
На лице короля отразилась искренняя жалость. Бедная Екатерина! Она, кажется, научилась хитрить. Как это ей не к лицу!
— Как правило, этот жест выражает особую симпатию, — сказал он. — Однако проявленный в отношении короля или королевы он может означать не симпатию, а желание продвинуться по службе. В любом случае такое поведение шталмейстера, состоящего на службе у Вашего величества, является недопустимой вольностью, и я позабочусь о том, чтобы подобного больше не повторялось.
Итак, полагала Екатерина, ей удалось возбудить его ревность. По ее расчетам, он должен был думать теперь: «Ах, значит, она все-таки нравится другим мужчинам!..» — и она ждала, что будет дальше.
Но — увы! — Карл продолжал заниматься своими фаворитками, Екатерина же потеряла своего единственного поклонника.
Эдвард Монтагью был отстранен от должности, но не из-за ревности, а просто потому, что в противном случае, как думал Карл, невинность Екатерины могла толкнуть ее на неблагоразумный поступок.
Любовь короля к госпоже Стюарт между тем не ослабевала.
Он все чаще бывал подавлен и грустен, иногда им даже овладевала не свойственная ему по природе апатия. Поначалу он воспринимал непреклонность Фрэнсис как начало любовной игры — однако время шло, она не сдавалась, и он уже начал думать, что она вовсе ему не уступит.
Никогда еще чувство к женщине не овладевало им так безраздельно, как в этот раз. Впервые в жизни король был по-настоящему влюблен.
Порой он и сам себе удивлялся. Фрэнсис, бесспорно, была красавица, но, с другой стороны, в ней ведь совсем не было той игривой живости мысли, которую он так ценил в себе и в других. Иные, пожалуй, сочли бы ее даже глуповатой — королю же она казалась милым ребенком и была от этого еще желаннее. Не последнюю роль, вероятно, сыграла ее непохожесть на Барбару: Фрэнсис никогда не раздражалась и тем более не распалялась, а вела себя с неизменным достоинством; она редко отзывалась дурно о других и почти никогда ни о чем не просила короля. Случай с французской коляской был досадным исключением; да и то Карл сильно подозревал, что она действовала в тот раз не самостоятельно, а по чьему-то наущению, вероятнее всего, Бэкингема, вечно строившего какие-то невообразимые прожекты. Самой же Фрэнсис, кроме ее любимых детских игр, было как будто ничего не нужно. Она походила на маленькую, совершенно невинную девочку — и тем особенно трогала сердце короля.
Именно Фрэнсис красовалась теперь на английских монетах, олицетворяя собою фигуру Британии, с трезубцем в руках и шлемом на прелестной головке.
Он грезил о ней день и ночь и даже написал песню, в которой попытался излить свои переживания:
Под сенью дубравы ищу я чуть свет
Прелестной пастушки затерянный след,
На каждой тропинке, под каждым кустом.
Ах, нет мне покою ни ночью, ни днем.
Но уймись, уймись, томленье в крови, —
Нет горечи горше любви!
С тоской вспоминаю прелестны черты.
В объятьях другого не таешь ли ты?
Смеясь надо мною, расставшись едва,
Кому повторяешь заветны слова?
Уймись, уймись, томленье в крови, —
Нет горечи горше любви!
Но юную деву грешно мне хулить,
Правдивую душу сомненьем чернить.
И думы иные, толпяся, спешат:
Пред девой невинной я сам виноват.
О уймись, уймись, томленье в крови, —
Нет сладостней муки любви!
Пока короля снедала неутоленная страсть к госпоже Стюарт, государственные дела шли далеко не лучшим образом. Карлу нередко приходилось спешить на чрезвычайные заседания Королевского совета и подолгу спорить с Кларендоном, суждения которого год от года становились все безапелляционнее. Впрочем, и сам Карл не менее Кларендона был озабочен участившимися в последнее время столкновениями с голландскими судами.
Герцог Йорк, снискавший себе славу морского адмирала, все более уверялся в собственной непобедимости; как-никак за его спиной стояли английские купцы-толстосумы, возлагавшие немалые надежды на войну с Голландией. Герцог уже захватил Кейп-Корсо и некоторые другие голландские колонии на побережье Африки, и канцлер высказывал королю свои опасения по этому поводу: такая политика, считал он, крайне неразумна и лишь усугубляет вражду между двумя странами. Однако Йорк ответил на предостережение Кларендона тем, что захватил Нью-Амстердам в Северной Америке и немедленно переименовал его в Нью-Йорк. При этом он заявил, что лишь возвращает Англии собственность, ранее принадлежавшую ей и незаконно присвоенную Голландией. Естественно, что, встречаясь теперь в открытом море, английские и голландские корабли уже открыто враждовали между собой.
Карл понимал, что если так пойдет и дальше, то до войны, пожалуй, и впрямь недалеко, однако никого, кроме них с канцлером, это, по-видимому, не удручало. Но на короля наседал парламент, настроенный весьма воинственно, что же касается канцлера, то его авторитет с каждым днем падал все ниже и ниже.
Бэкингем и его сотоварищи распускали по городу самые невообразимые слухи, из коих явствовало, что во всех бедах и неудачах последних лет повинен не кто иной, как Кларендон. Теперь уже и ответственность за продажу Дюнкерка возлагалась на Кларендона: якобы он получил от французов большой куш за пособничество в сделке. Это была откровенная ложь: на самом деле Дюнкерк был продан из-за того, что его содержание подрывало королевскую казну и, кроме того, надо было срочно закрыть брешь в бюджете; канцлер всего лишь помогал осуществлению переговоров, когда продажа была уже делом решенным.
Да, то были дни, нелегкие для короля: страна неумолимо двигалась к опасной черте, а сам он впервые познал истинную любовь и впервые же получил решительный и безусловный отказ у дамы своего сердца.
Мэри Ферфакс, герцогиня Бэкингем, давала бал.
Пока служанки одевали ее, она горделиво, хотя и несколько опасливо разглядывала свое отражение в венецианском зеркале. Ее украшения ослепляли богатством и пестротою: Мэри питала непреодолимую слабость к драгоценным каменьям и, даже понимая это, не могла заставить себя отказаться хотя бы от их части. Она была очень худа, но, увы, в худобе ее не было чарующего изящества Фрэнсис Стюарт, — наоборот, она была поразительно нескладна и вечно не знала, куда девать свои несоразмерно большие руки. Обилие сверкающих колец, как она и сама догадывалась, не украшало их, а только привлекало внимание к неловкости ее жестов. Нос ее, так же как и рот, был чересчур велик; большие темные глаза казались слишком близко посаженными. Мэри давно уже осознала, что она не красавица, но никак не могла избавиться от надежды, что яркие наряды и богатые украшения помогут ей скрыть недостатки. Лишь в обществе признанных придворных красавиц — леди Честерфилд, или мисс Дженнингс, или леди Саутеск, или Барбары Кастлмейн, или, наконец, несравненной госпожи Стюарт — она понимала, что эти дамы достигают желаемых результатов, не прибегая к столь пышным средствам, как она.
