Анри Ренье - Ромэна Мирмо
Это нагромождение образов, воспринимаемых Ромэной, служило для нее благотворным укрепляющим средством, необходимость которого она сознавала сама. Последовательно напечатляясь, они застилали жестокое и зловещее видение, тайно обитавшее в памяти Ромэны. И она старалась непрерывно обновлять эти образы, побуждая себя улавливать их с полной отчетливостью и методически распределять в воспоминании. В это усилие Ромэна вкладывала какое-то безучастное, но ревностное любопытство и эгоистическую требовательность. Из своих прогулок по улицам, из посещения церквей и музеев она не извлекала никакого личного удовольствия. Она выполняла это как своего рода терапию, как лечение, которому следовала строго и тщательно и которое поддерживало ее в состоянии телесного и умственного возбуждения, по ее мнению, полезного и нужного.
Чтобы утолить эту потребность в движении, Ромэне было мало даже Рима, и несколько дней она посвятила загородным экскурсиям. Установившаяся великолепная погода благоприятствовала этим поездкам. Так, Ромэна побывала во Фраскати и на озере Неми, в Остии[54], в Тиволи, на вилле д'Эсте.
* * *Она очень часто бывала на вилле д'Эсте с отцом. Месье де Термон любил эти пышные, запущенные и печальные места, и самый день, когда Ромэна собралась в дорогу, был как раз такой, какие нравились месье де Термону, один из тех слегка мглистых осенних дней, когда краски глохнут и очертания смягчаются, когда все окутывается тишиной, когда трепет листвы и журчание вод звучат бесконечно нежно.
Ромэна не стала бороться с этой окружавшей ее негой. Успокоенная живою близостью воспоминания об отце, возвращавшего ее к прошлому и отдалявшего от теперешних ее забот, она немного ослабила непрерывный надзор за своими мыслями, оборонительное напряжение ума, в котором настороженно жила последнее время. Когда она вошла в сады, это чувство облегчения в ней еще более усилилось. Облокотясь о балюстраду высокой террасы, господствующей над последовательными ярусами садов, Ромэна впервые почувствовала себя вдруг освобожденной от угнетавшего ее душевного оцепенения. Доносившееся до нее снизу тихое журчание вод убаюкивало ее. Ей казалось, будто она проникла в гармоническое, спокойное убежище, где ей уже не нужно больше остерегаться самой себя. Это чувство покоя и свободы было ей так дорого, что она легкой и беспечной поступью сошла по склонам и по лестницам, ведущим в нижнюю часть садов д'Эсте. Так она дошла до перекрестка, где растут вековые кипарисы. К одному из них она прислонилась.
Фонтаны почти умолкли. Вокруг нее все было пустынно и безмолвно, и Ромэне казалось, что это безмолвие простирается не только вокруг нее, но и вглубь ее самой, ненарушаемое, окончательное, полное. Его не смущал ни единый трепет, ни единый шорох, ни голос, ни крик. Она была замкнута в нем, как в хрустальной сфере. Чтобы еще лучше насладиться этим миром, Ромэна закрыла глаза.
По ту сторону сомкнутых век вновь возникли сады д'Эсте. За поворотами аллей, за углами пьедесталов, под сенью буксов, в зеркалах бассейнов никто не таился, не подстерегал ее. Тогда ее охватила глубокая радость. Она дышала так, словно с груди у нее свалилась тяжесть. Она походила на человека, за которым долго гнались и который еще тяжело дышит, спасшись от погони. Но опасность миновала. Ее уже не могли настигнуть. Ей уже не надо было прислушиваться и бежать. Она могла наконец отдохнуть от напряжения. Жизнь принадлежала ей снова…
Она опять открыла глаза и посмотрела кругом. Она была одна, совсем одна. Окружавшие ее прекрасные сады представали перед ней в своей успокоительной действительности. И, куда бы она ни пошла, будет то же самое! Она может вновь ожить. Она избегла западни, которую судьба расставила на ее пути.
В этот миг ей казалось, что она возвращается к своей собственной жизни, откуда ее изгнала овладевшая было ею ужасная тревога. Она могла быть уверена, что уже не столкнется с чувством ответственности, которое так трагически угрожало ей, против которого ей пришлось вести изнурительную, ежеминутную оборону.
И впервые после той мучительной ночи, когда депеша месье Клаврэ поставила ее лицом к лицу со смертью Пьера де Клерси, Ромэна Мирмо добровольно подумала об этом ужасном событии. Вместо того чтобы пытаться отстранить это мрачное воспоминание, она принимала его без волнения и даже с какой-то печальной и спокойной гордостью. В самом деле, разве не являлось заслугой ее характера, что она не дала себя покорить этому воспоминанию, а напротив, подчинила его себе и низвела его трогательность до должной степени? Поступая так, разве она не выказала себя энергичной и рассудительной?
И потом, разве часто бывает, чтобы женщина отказывалась, если к тому представляется случай, изобразить из себя романтическую героиню? Разве не соблазнительно считать себя причастной, хотя бы и косвенно, к истории любви и смерти? Этому нездоровому соблазну она сумела противостоять. Конечно, она могла бы, отклоняя от себя всякую ответственность в этой коснувшейся ее страстной драме, все же вынести из нее некоторое тщеславное чувство. Но нет, она отстранила ее целиком, решительно и спокойно, не желая осквернять себя болезненными ощущениями. И вот, после суровой полосы самозащиты и напряжения, к ней вернулось спокойствие. Испытание окончено. Сейчас она подымется, с террасы на террасу, к порогу этого пустынного сада, где она поняла, что спасена. Она вернется в Рим, вернется к своей обычной жизни и сегодня же вечером напишет месье Клаврэ и Андрэ де Клерси долго откладывавшиеся письма, потому что до сих пор она ответила всего только простой депешей на телеграмму, сообщавшую ей трагическую весть.
V
…Теперь Ромэна Мирмо была охвачена сполна ужасной правдой. Первые два дня после поездки на виллу д'Эсте она жила спокойно и тихо. Только на третий день вечером, когда она шла по площади Барберини, мимо тритоньего фонтана, ее осенила страшная истина, внезапная, ошеломляющая! И она лишилась чувств. Один из подбежавших прохожих узнал ее, и ее отвезли в отель.
Теперь она знала, что остаток ее дней обречен любви, сожалению и раскаянию. Как она ни защищалась, она побеждена и обезоружена. Она пыталась бежать, и вот она настигнута. Она лгала самой себе, и вот нить ее лжи оборвалась. Она была малодушна. К чему ей послужило ее малодушие? Правда одолела, схватила ее за горло, повергла наземь и душит. Чудовищная очевидность открылась ее рассудку. Напрасно, замкнувшись в своем эгоизме, пыталась она, лицемерными и преступными руками, шить мертвому саван забвения. Потому что именно это хотела она сделать, она, виновная в пролитой крови, она, из-за кого Пьер де Клерси покончил с собой, Пьер де Клерси, который ее любил — и которого она любила!
