Саманта Джеймс - Пророчество любви
Глаза Аланы медленно скользили по суровому профилю рыцаря. Во сне он вовсе не казался очень грозным. Черты лица разглаживались, смягчались. Может быть, теперь, придя в хорошее расположение духа, он вновь позволит ей навестить Обри? Алана еще немного полежала, потом осторожно, чтобы не разбудить Меррика, выскользнула из постели.
Она быстро умылась, оделась и разожгла огонь в очаге. Выпрямившись и обернувшись, она вздрогнула, увидев, что Меррик не сводит с нее глаз. Сердце дрогнуло. Долго ли он следит за ней? Как обычно, по лицу трудно было узнать его мысли. Однако Алана все же не могла отделаться от ощущения, что Меррик чем-то озабочен.
— Ты рано проснулась, саксонка!
— Я больше не могла спать, — прошептала она, неожиданно оробев.
Темная бровь приподнялась:
— Что ты собираешься делать сегодня?
Он пристально и неодобрительно смотрел на нее. Она почувствовала себя неловко.
— У меня уже есть кое-какие соображения на этот счет, — призналась она.
— Вот как!
Показалось ей или на самом деле взгляд Меррика стал более суровым?
— Может быть, милая, ты поделишься ими со мной?
Алана разволновалась. Ну почему он всегда заставляет ее чувствовать себя провинившейся? Она сцепила пальцы рук, чтобы унять дрожь, и собрала всю свою храбрость.
— Я хотела попросить у тебя разрешения навестить Обри. Я не видела его уже несколько дней.
На мгновение Меррику показалось, что он ослышался. Л орд оцепенел от гнева. Во имя Пресвятой Девы, теперь понятно, почему она была так нежна и послушна ночью, неожиданно возжелав доставить ему радость и наслаждение. Следовало ожидать ее новой просьбы, язвительно подумал он. Значит, ночью то было всего лишь притворство, обычная женская хитрость! Саксонка сейчас пытается выторговать у него кое-что в обмен на ее милости, но так легко ей его не провести!
— Я не разрешаю, саксонка.
Алана слишком поздно заметила на лице Меррика жесткую складку у рта. В мгновение ока все изменилось. Как будто подул с моря ледяной ветер. Губы Меррика были угрюмо сжаты. «Черт бы его побрал! — уныло подумала она. — Пусть горит его душа адским пламенем! Ну почему он так холоден, так бессердечен?»
— Почему ты запрещаешь мне навестить Обри? Ты до сих пор считаешь, что я в тот раз сговорилась с саксами? Клянусь могилой отца, этого не было! — вырвался у Аланы крик из глубины души.
— Я запрещаю совсем по другой причине, — глаза Меррика были холодны, словно северное море.
Страстный любовник прошедшей ночи исчез. Его место занял хладнокровный и несокрушимый рыцарь, завоевавший Бринвальд. Лорд поднялся и стал подбирать свою одежду с пола.
Алана смотрела на него, не сознавая, что в ее глазах отражаются терзания кровоточащей души.
— Почему же тогда ты запрещаешь? — она обеими руками ударила по столу, вне себя от гнева и огорчения. — Почему?
Меррик обернулся, уже одетый полностью, высокий и прямой, как стрела, и такой же опасный.
— Ты носишь ребенка, — ровным голосом заявил он, — и ребенок не только твой, но и мой. Несмотря на чувства, которые ты испытываешь ко мне, я не потерплю попыток от него избавиться.
Алана задохнулась от возмущения. Она пристально смотрела на лорда, смертельно побледнев.
— Боже милостивый, — произнесла она тихим голосом. — Неужели ты слышал, что говорила Сибил?
— Да, слышал. Она сказала, что твоя мать знала снадобье, которое помогает женщине избавиться от беременности. Но отказа из твоих уст я не услышал, саксонка.
Ей приходилось и раньше видеть его разгневанным, но не до такой степени. Руки сжались в кулаки. Голос звенел от ярости.
Алана отчаянно замотала головой. О, если бы это был всего лишь дурной сон!
— Не можешь же ты подозревать, что я… Боже, да как же я… я не смогла бы!
— Нет? Ты носишь мою плоть и кровь, саксонка, а накануне кричала о своей ненависти ко мне!
Лицо Меррика было печальными рассерженным, глаза полны гнева. Он не доверял ей. Матерь Божья, да как же он мог подумать, что она способна убить своего ребенка!.. Обида пронзила сердце, как будто врезался острый кинжал.
— Я говорила с ненавистью в пылу, слова срывались помимо воли. И ты ведь тогда обвинил меня, будто я была с кем-то другим! Почему же тебе можно было молоть чепуху, а мне нет?
Не давая ему возможности ответить, она продолжала, охваченная волнением:
Когда-то, да… Когда я хотела убежать от тебя, норманн, и, кажется, всю жизнь буду за это расплачиваться. Ты хотел знать правду? Я и говорю правду. Но, должно быть, ты и сейчас предпочитаешь мне не верить. А я напоминаю тебе, что Обри тут ни при чем, он ни в чем перед тобой не провинился.
— Зато ты провинилась, саксонка! — Меррик был так же неумолим, как и раньше. — В свою очередь напомню тебе, если ты о том забыла, что одно порочное деяние перечеркивает все остальные, добрые. На твоем месте я бы этого не забывал.
Охваченная безудержной яростью, Алана вдруг так рассердилась, что ее начала трясти дрожь.
— Ты жесток, норманн! Жесток! И напрасно лишаешь меня единственной милости, о которой я прошу тебя. Это ранит больше всего мое сердце, — каждое следующее слово было горше предыдущего и произносилось Аланой бездумно: — Будь же ты проклят! Почему ты не отпускаешь меня от себя? Ведь ты хочешь, чтоб этот ребенок родился, ничуть не больше меня!
Не следовало ей говорить этого. Едва успела она вымолвить слова, как поняла: не следовало. Но уже было поздно. Каждая черточка лица Меррика окаменела. Он сделал быстрое движение, и Алана вскрикнула. Немилосердно лорд сжал ее запястья и притянул к себе так близко, что его дыхание обожгло ей щеки. Глаза пылали беспощадной яростью. Он проговорил сквозь зубы:
— Предупреждаю, саксонка: если ты причинишь какой-либо вред ребенку или самой себе, обещаю, ты поплатишься. А если я увижу, что ты все же осмеливаешься замышлять недоброе, то клянусь запереть тебя в этой комнате до самого дня родов.
Бесконечно долго они смотрели друг на друга. Казалось, даже воздух раскалился от их взглядов. Алана отшатнулась, пораженная самообладанием лорда. С ледяным лицом Меррик выпустил ее запястья, словно она вдруг стала ему отвратительна. Он повернулся и, не оглядываясь, удалился, так сильно хлопнув дверью, что пол задрожал под ногами саксонки.
Алана прижала руку к трепещущим губам. Слезы жгли ей глаза и переполняли сердце. И теперь, когда Меррик ушел, последние силы покинули Алану. Она рухнула на пол, и рыдания сотрясли тело. Плачущей и застала ее Женевьева.
Она отерла слезы со щек Аланы, погладила по голове, обняла и стала убаюкивать, как ребенка. Женевьева кивала и молча слушала, когда Алана изливала душу — все, что было на сердце: ненависть и гнев, сомнения, опасения, страхи…
