Роксана Гедеон - Валтасаров пир
Кареты остановились возле церкви. Когда вышли все, в глаза бросился странный контраст: дворянство в нарядах, расшитых золотом, с серебряными галунами и высокими перьями на шляпах, алые сутаны кардиналов и сиреневые одежды епископов, а рядом – больше тысячи человек в подчеркнуто черных нарядах, освеженных лишь белыми галстуками и огоньками зажженных свечей, которые они держали в руках. Это были буржуа, третье сословие. Они стояли обособленно, вели себя холодно и сдержанно, лица у них были мрачны.
Странное охлаждающее впечатление производили люди, похожие больше на судей, чем на депутатов. Впрочем, все обошлось без потрясений. Две тысячи человек спокойно прошли между рядами блестящей французской и швейцарской гвардии. Звучали барабаны, сияли мундиры и, если бы не духовное пение священников, все было бы похоже на военный парад.
Правда, когда проходила Мария Антуанетта, кто-то нарочно стал кричать: «Да здравствует герцог Орлеанский!» – прославляя имя ее врага, и подобное публичное унижение на секунду отразилось на лице королевы бледностью и растерянностью. Она быстро взяла себя в руки и ни единым словом не дала понять, что оскорблена.
Все это мне чрезвычайно не нравилось, но я снова вспомнила это, потому что вокруг только и говорили на эту тему. Мадам де Ламбаль с презрительным смехом вспоминала черные одежды буржуа, которые находила чудовищными, и подшучивала над их манерами и высокомерием. Ее речь обогащалась язвительными замечаниями, которые делали другие дамы. Принц де Ламбеск рассказывал о недавних беспорядках в Париже, связанных с именем хозяина обойной фабрики Ревельона.
Все началось еще вечером, 25 апреля, когда по Сент-Антуанскому предместью разнесся слух, что фабрикант Ревельон «дурно говорил» в квартале святой Маргариты. «Дурно говорить» – это, разумеется, дурно говорить о народе. Слух был ложный, как ложны были и сплетни о том, что фабрикант собирался снизить жалованье своим рабочим до 10 су. Тут же раздались призывы: «Это изменник, бежим к нему, подожжем его имущество, вырежем всех его домочадцев!» И все это – против человека, который сам в прошлом был рабочим, который последнему своему служащему не платил меньше 25 су в день, который всю прошлую жестокую зиму даром кормил три сотни человек.
Два следующих дня шайки собирались с мыслями, а в понедельник пришли в движение. По улице Сен-Северен двигалась такая толпа, вооруженная дубинами, что нельзя было пройти обыкновенным прохожим. Был ограблен дом друга Ревельона, селитровара, разбита его мебель и украдены 500 луидоров. Только к полуночи скопище грабителей было разогнано. Но уже через несколько часов, утром 28 апреля, движение преступников возобновилось и усилилось. Целые улицы оказались в руках этих шаек, а их главари трижды посылали в Сен-Марсо вербовать людей для подкрепления. Любой прохожий, встретившийся им на пути, присоединялся к толпе, силой или добровольно – под страхом поднятых дубин и воинственных возгласов.
Другая толпа у ворот Сент-Антуан останавливала кареты, возвращавшиеся с ипподрома, и, принуждая дам выйти из экипажа, заставляла их кричать: «Да здравствует третье сословие!» Но о каком третьем сословии шла речь? Бесчинствами занимались самые отъявленные мерзавцы, подонки общества, одетые в лохмотья и без конца тянущие водку. Они-то и разгромили дом Ревельона, предварительно разогнав отряд гвардейцев числом в тридцать человек. Украдена была даже живность с заднего двора, а мебель сожжена на трех кострах. Устав от грабежей, негодяи пробрались в подвалы и стали пить вино, а когда вино кончилось, они принялись за краски, а также лак и прочие жидкости, которые приняли за вино.
Против толпы выступила пешая и конная гвардия, встреченная градом черепицы и камней. По этой причине и был открыт огонь. С грабителями удалось справиться только с помощью пушки. Но и потом, после подавления беспорядков, остатки недобитых банд пытались разграбить другие дома и вламывались в булочные и колбасные лавки на улицах Сантонж и Бретань.
– Ах, этот грязный сброд, – с отвращением сказала Изабелла де Шатенуа, выслушав рассказ принца де Ламбеска. – Он бесчинствует не только в Париже. Весь Версаль – и тот заполонен чернью.
Ее слова словно прорвали то недовольство, которое доселе сдерживалось. Посыпались возгласы:
– Вы только посмотрите, кто находится при дворе.
– Во дворце толпится четыре тысячи каких-то незнакомцев, которых раньше и к воротам бы не подпустили. Меня шокируют их манеры и их произношение…
– Откуда они собраны? Я устала от подобной толчеи.
– Это невыносимо! Если так будет продолжаться, нам всем придется уехать, чтобы не быть рядом со всяким сбродом.
Офицер из охраны короля незаметно приблизился ко мне и, наклонившись, прошептал на ухо:
– Тысяча извинений, сударыня. Король зовет вас.
– Король? – Я удивленно поднялась. – Меня?
– Да, мадам.
Заинтригованная, я быстро пошла по лужайке к бассейну Латоны. Король зовет меня? Король нашел для меня время тогда, когда его ждут тысячи дел? Поразмыслив, я предположила, что он, возможно, беспокоится о Марии Антуанетте и, не имея времени быть с нею, решил расспросить меня. Это объяснение показалось мне весьма правдоподобным.
Когда мы пришли в Эй-де-Беф, офицер попросил меня подождать. Здесь толпилось столько людей, что я чувствовала желание выйти и досаду оттого, что вынуждена находиться тут. Аббаты, прокуроры, чиновники, писари и мелкие клерки… С открытием Генеральных штатов в Версале стало невозможно жить. Оглянувшись по сторонам, я вдруг почувствовала, как мурашки забегали у меня по спине. Я обернулась.
На меня смотрел Франсуа де Колонн.
Нет нужды объяснять, какое смятение воцарилось в моей душе. Я не ожидала этой встречи. Он ни разу, с тех пор как уехал, не писал мне. Я знала о нем только по слухам. Знала, что Тулонская эскадра под его командованием плавала в ньюфаундлендские воды. Но… встретить его здесь? Так неожиданно?
Мне показалось на миг, что сердце выскочило у меня из груди, – настолько трудным стало дыхание. Он стоял передо мной так близко, стоило руку протянуть, чтобы дотронуться… Он нисколько не изменился. И только его глаза, его синие глаза смотрели на меня не холодно, а тепло, дружелюбно и, как мне показалось, с любовью.
– Франсуа… – прошептала я, поднося руку к груди. Я не могла говорить. Слезы стояли у меня в горле. Мне хотелось подойти к нему как можно ближе, но не позволял этикет.
Он поцеловал мне ладонь, потом кончики пальцев, а я не могла удержаться от того, чтобы украдкой не погладить его по щеке.
– Боже мой, если бы вы знали, как я рад вас видеть.
