Элиза Ожешко - В провинции
Если б в эту раннюю весеннюю пору вдруг оказался тут поэт с чуткой и пылкой душой, — как восхитился бы он неизъяснимой прелестью этого места, его неяркой красотой! На полях, едва одетых зеленым пухом, царила торжественная тишина, нарушаемая лишь жужжанием разнообразных насекомых, которые роями носились в воздухе и купали свои радужные крылья в потоках солнечных лучей. А то сорвется вдруг с межи жаворонок и со звонкой трелью взмоет ввысь, превращаясь в серое, чуть заметное на небе пятнышко. А то черно-белый аист, опустившись на кочку среди луга или на трухлявый пень давно срубленной вербы, громким клекотом огласит окрестности, а в ответ со стороны жилья донесется приглушенный расстоянием клекот аистихи. На зеленой опушке рощи кружатся, точно крылатые облачка, белые, желтые и голубые мотыльки, порхают над землей, присаживаются на молоденькие листики березы или на дубовую ветку и тотчас, сорвавшись с листьев, с ветвей, поднимаются все выше, к самым вершинам деревьев, а потом снова опускаются вниз, слетаясь, разлучаясь, преследуя друг дружку и приникая к траве.
Но самая оживленная и разнообразная жизнь кипела в укрытии, в глубине рощи. Там без умолку щебетали птицы, в кроне старого дуба постукивал дятел, добывая личинок себе на обед, в кустах призывно куковала кукушка, по деревьям, взмахивая пушистыми хвостами, прыгали белки, ветки под ними ходили ходуном, а зеленый мох у подножия деревьев шевелился от копошившихся в нем муравьев.
Меж стволов, среди густых ветвей пробивалось солнце, там ложась широкими полосами, тут мерцая тонкими искристыми ниточками и тщетно стараясь проникнуть в сумрачные укромные уголки, где птицы с тихим щебетом вили свои гнезда; над полянами, поросшими розовым багульником, носились стрекозы, гоняясь за добычей, порхали разноцветные мотыльки. А в просветах между кронами, в голубом небе, сгрудились белые облака, словно пытаясь заглянуть в эту темную глубь, где среди первых анемонов, высовывавших из травы свои лиловые головки, и веточек перезимовавшей клюквы, красневшей там и сям во мху, прыгала, порхала, пела и размножалась всякая мелкая тварь земная.
Вот такая идиллически простая, тихая и вместе с тем полная неугомонного движения природа окружала две маленькие усадьбы, приютившиеся в двух углублениях рощи. Невысокие, скромные, но чистенькие, стояли среди зелени два серых домика, и, глядя на них, как они так стоят, с трех сторон окаймленные рощей, а одной стороной, словно большим окном, смотрят на ширь полей и лугов, думалось, что живущим здесь людям непременно должно было сообщиться очарование безыскусственной сельской природы, которая не могла не воспитывать в их сердцах глубокого поэтического чувства выражающего себя так же скромно и просто, как она сама.
Надо заметить, что поэтический облик обеих усадебок отлично сочетался с их в высшей степени практическим устройством. Окрестные поля были возделаны с образцовой старательностью; ни один из соседних фольварков не мог позволить такой ровной и рыхлой пашней, так толково прорытыми на полях канавками и так толково расположенными, очищенными от зарослей лугами. На лугах этих паслись стада крупного скота и овец, правда, небольшие, но скотина вся была чистопородная и отлично ухоженная, а деревенские подростки, которые стерегли ее, отнюдь не имели, как это бывает, истощенного, унылого и оборванного вида, — напротив, чисто одетые, с румяными и веселыми лицами, они гонялись друг за дружкой по лугам и озорничали. Нередко то один, то другой усаживался на кочке, раскрывал букварь или молитвенник и, не забывая поглядывать на стадо, читал вполголоса или напевал Божественную песню.
Куда ни поглядеть, здесь везде была видна умелая и заботливая хозяйская рука; в этом тихом уголке все — начиная с двух одинаковых серых домиков и кончая проходившими мимо людьми, каждая полоса пашни и каждая кочка, выровненная на лугу, — все дышало гармонией и пело хвалу труду. Если с первого же взгляда на здешнюю природу можно было предположить у обитателей такой усадебки поэтическое и умеющее чувствовать сердце, то, приглядевшись к господствовавшему кругом порядку, ты убеждался, что, кроме доброго сердца, здесь дает о себе знать и ясный разум, который понимает, что человеку назначено свыше совершенствовать все, с чем бы он ни столкнулся, и из любого доступного ему дела, хотя бы и скромного, извлекать пользу для себя и для мира.
Апрельским утром из двора одной из усадеб, той, что глядела на север, вышел молодой еще мужчина; по обычаю хорошего хозяина он тщательно замкнул за собой ворота и пошел по обсаженной молодыми топольками дороге, которая вела к полям. Вскоре он свернул на межу, проложенную среди пышных всходов около опушки леса. Он шел медленно, заложив руки за спину; среднего роста, широкоплечий, с густыми усами на загорелом лице, в сером платье из простого сукна, в тяжелых сапогах и в круглой соломенной шляпе, он одеждой и всей своей внешностью напоминал состоятельного шляхтича-однодворца.
Не прошел он и сорока шагов, как чуть ли не из-под самых ног его выпорхнул жаворонок и запел, едва поднявшись над землей. Мужчина остановился, словно боялся испугать птицу, и смотрел на нее. Жаворонок, не умолкая, устремлялся все выше, мужчина провожал его взглядом. Наконец птица взвилась под облака и исчезла, только звонкая переливчатая песенка доносилась издали до тихих полей; но человек, хоть и потерял птицу из виду, не двинулся с места; опустив голову и скрестив руки на груди, он стоял погруженный в задумчивость. Неужели его заставила задуматься эта маленькая певчая пташка?
А ведь тот, кто судил бы о нем по одежде и по простому его лицу, сказал бы скорее, что вот шляхтич-гречкосей думает, сколько пшеницы он получит с поля, на котором стоит. Но почему же он задумался лишь тогда, когда вдруг перед ним взлетела птица и послала ему из-под облаков свой звонкий весенний привет? Не выразилось ли в этой задумчивости чувство глубокой связи с природой, нисколько не притупившееся от будничного общения с нею? Не была ли эта задумчивость вызвана умилением сердца, скрытого под серой и грубой одеждой?
Как бы то ни было, эту сцену наблюдал прохожий, который как раз вышел на опушку рощи и остановился, внимательно приглядываясь к стоящему среди поля шляхтичу. Одет он был во все черное и держал под мышкой большую папку, которую обычно носят с собой путешествующие ученые или художники. Папка, круглая светлая фетровая шляпа, вся одежда, приспособленная к дальним пешим прогулкам, и седые волосы, выглядывавшие из-под полей шляпы, обнаруживали в нем старого опытного туриста. Наконец он двинулся с места; звук шагов заставил очнуться человека в серой куртке, он поднял голову, и оба посмотрели друг на друга: шляхтич с легким удивлением, путешественник — приветливо, с вежливой улыбкой. Оба почти машинально притронулись к своим шляпам и поклонились друг другу.
