Жюльетта Бенцони - Кречет. Книга I
Жюдит де Сен-Мелэн, несколько месяцев назад потерявшая мать, только что была принята в качестве пансионерки в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа в Эннебоне, аббатиса которого госпожа Клотильда де ла Бурдоннэ и ее бернардинки занимались воспитанием девиц благородного происхождения, но небогатых, в большинстве случаев с тем, чтобы сделать из них монахинь. Ее отец, почти полностью разорившийся старый дворянин, вынужден был покинуть свое маленькое поместье во Френе близ Плоэрмеля — приданое жены и их единственное богатство. Оставив поместье во Френе, он обосновался в Эннебоне, в старом, покрытом трещинами особнячке в квартале Виль-Клоз, доставшемся ему в наследство от какого-то дальнего родственника.
Итак, барон и его дочь приехали, чтобы поселиться в тесном и мрачном доме покойного кузена, и благодаря протекции семьи де ла Бурдоннэ, чьи земли соседствовали с их землями во Френе, а также благодаря покровительству крестной матери девушки, графини де Перрьен, Жюдит была принята в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа, для получения образования и воспитания, до того времени весьма запущенного. Ведь, живя с постоянно болевшей матерью и двумя братьями, совершеннейшими дикарями, она росла без присмотра, как трава в полях, и получала при этом не больше ухода, чем эта трава.
— Видишь, — заключила Розеина, вновь принявшись за вязание, но продолжая смотреть на юношу странным взглядом, под которым тот залился краской. — Эта твоя девушка из замка такая же неудачница, как и ты. У тебя нет отца, а у нее больше нет матери, она знатного происхождения, но бедна, как Иов. Ты станешь священником, а она — монахиней. Выбрось ее из головы, не думай о ней больше…
— С чего ты взяла, что я о ней думаю? — спросил Жиль с досадой.
Розенна сняла очки, вытерла их концом передника и коротко, невесело засмеялась.
— Бедный мой мальчик! Если бы ты о ней не думал, то давно бы уже заставил меня умолкнуть, сказав, что тебя это вовсе не интересует. Но ты ведь выслушал весь мой рассказ, ни разу не перебив, а глаза твои сверкали, как звезды. А что, она действительно так уж красива?
Жиль резко отвернулся и принялся ерошить свои густые белокурые волосы, пытаясь собраться с мыслями.
— Да… Я думаю, да! Ну и что же? Ты говоришь, что ей приходится не лучше, чем мне, но ты ошибаешься. Даже не будь ее судьба предопределена заранее, что у нее может быть общего со мной? Если она и бедна, то ее знатное происхождение останется при ней, и если у нее и нет больше матери, то, по крайней мере, она носит имя своего отца. Она появилась на свет в законном браке, тогда как я — я всего лишь бастард! То есть я — ничто в этом мире, где лишь рождением предопределяется жизненный путь. Не будем больше говорить об этом…
Затем, боясь поддаться в глазах опечаленной Розенны охватившему его чувству горечи, он выбежал из дома и до поздней ночи бродил по ландам.
За все оставшиеся ему до возвращения в коллеж дни вакаций, что должно было произойти вскоре после Дня всех святых, он ни разу более не произнес имени Жюдит, но в доме его теперь совсем не видели.
Однако Жиль не ходил в море с сыновьями Ле-Мана, как бывало раньше, не ловил рыбу в реке.
Он не бродил более по укреплениям Пор-Луи, соседней морской крепости, куда он любил ходить раньше; на набережных Лорьяна, куда он прежде с таким удовольствием иногда отправлялся, чтобы вдохнуть густые ароматы, идущие с кораблей, вернувшихся из Индии, он тоже не появлялся. Он просиживал теперь часами на берегу Блаве, устроившись в травяном гнезде, куда однажды вечером вытащил недвижное тело Жюдит де Сен-Мелэн, смотрел, как текут изменчивые воды, и не думал более о том, чтобы забросить в реку рыболовные снасти.
Два или три раза он доходил до Эннебона, долго бродил по тропинке, ведущей от реки к высоким стенам монастыря, затем возвращался в Кервиньяк, даже не повидавшись со своим крестным, которого он тем не менее любил всем сердцем за неистощимую доброту и за зоркую привязанность, коей тот его одаривал. Привязанность крестного была даже чрезмерно бдительной для подобных случаев! Жиль боялся, чтобы проницательный взор священника не заставил его раскрыть свой секрет.
Он возвращался домой за полночь, лишь для того чтобы наспех поесть и лечь спать, не произнеся и десяти слов. Он стал почти так же молчалив, как и его мать, чего, впрочем, та вовсе не замечала, поскольку вечно была погружена в бесконечные молитвы. Розенна, однако, терзалась за двоих, ловя на лице юноши следы того недуга, признаки которого она угадывала слишком хорошо.
Однажды вечером она удержала Мари-Жанну в тот момент, когда та закутывалась в свою черную накидку, чтобы отправиться к вечерне.
— Забудь ненадолго про Небеса и посмотри на землю, — сказала ей Розенна резким тоном. — Взгляни на своего сына! Он больше не ест, не смеется, не разговаривает… Разве ты не видишь, что он несчастлив?
Узкое лицо его матери, которая в свои тридцать три года казалась пятидесятилетней, осветилось улыбкой, а ее темные глаза под вдовьим чепцом, который она носила с тех пор, как родила ребенка, блеснули фанатическим огнем:
— Несчастлив? Потому, что услышал Голос, который отвращает его от мира сего и от его ничтожества? Ты говоришь, что он не смеется больше, не говорит больше? Так возрадуйся же, ты, безумная, а не горюй! Если он молчит, то это для того, чтобы лучше слышать Господа, зовущего его к себе. Да святится вечно Его Святое Имя! Теперь оставь меня! Я опаздываю.
И она ушла, почти убежала, прежде чем упавшая духом Розенна собралась было ее удержать!
Действительно, безумием была попытка заставить эту женщину с истерзанным, окаменевшим сердцем проявить интерес к ребенку, присутствия которого она обычно и не замечала! С той поры как Жиль стал большую часть времени проводить в коллеже, она заговаривала с ним лишь для того, чтобы сказать «здравствуй», «до свидания» и узнать, помолился ли он. Помимо этого она более ничего у него не спрашивала, не замечала его, будто он был прозрачен, как оконное стекло.
— Она ничего не видит, ничего не слышит, — возмущалась старуха. — Бог! Небеса! Церковь!
Она думает лишь об этом и сейчас, верно, рассказывает аббату Севено, ее духовнику и священнику нашего прихода, что Жиля коснулась благодать! И ей все равно, что малыш несчастлив! Благодать! Рассказывайте!.. Хорошенького же кюре мы получим, если его уже теперь одолел любовный недуг…
Но Розенна знала, что поделать ничего нельзя, и впервые в жизни находила, что дни вакаций продолжаются слишком долго, и сокрушалась, что час, когда Жиль покинет наконец места, столь для него опасные, и окажется в Ванне, никак не настанет.
Хотя Розенна и не знала мыслей своего воспитанника, Жиль был с ней полностью согласен.
