Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса
– Пришли, за нами пришли! – тётка затрепыхалась, заметалась по ложне. – Господи, не верю! Я и замуж?
Настя прислушалась, разуметь хотела – тут Норов, нет ли? А по подворью летел лишь голос Ильи, который торговался с Ольгой до звона в ушах! Большуха ему слово, тот ей в ответ десяток, Ольга не пускает в дом, а тот уговаривает. Послед услыхала Настя и писаря: дедок взялся за Вадима, ехидствовал на потеху людям. А в ответ ему тишина и переливистый звон монет. Следом сотворилось и вовсе непонятное, но очень веселое: видно, людишки принялись деньгу собирать, какой откупился от зловредного Норов, кинул щедро, должно быть. Подворье будто вздохнуло радостно, а там уж пошли и хохот, и ругань, и споры, да все сплошь задорные.
– Настёна, здесь я! – кричал Вадим с крыльца. – Илья, отлаялся? Силён. Поторапливайся, иначе отец Илларион не дождётся к венцу. Полина, чего ж встала? Веди невест!
Тётка Ульяна взметнулась с лавки:
– Настя, как хочешь, а я первой пойду! Сил моих нет сидеть взаперти! – и пнула по двери ногой в богатом сапожке. – Полинка, не стой столбом! Девки где? В ряд их и пускай щебечут! Ой, батюшки, плат-то, плат мне на лицо накиньте! Чуть не опозорилась!
А вот Настасья и не трепыхалась, встала за тёткиной спиной и тихонько счастливилась. Ни метаний, ни слёз не было сей миг в боярышне. Вот разве чуть нетерпения и толика страха. Но это все исчезло вскоре, и ровно в тот миг, когда, пройдя по сеням, угодила она прямо в руки Вадима. Боярышня сквозь плат видела маловато, но теплая ладонь Норова все ей обсказала: и о том, что ждал ее, и о том, что любит. Дрожала рука-то Вадимова, да и Настина затрепетала.
Гвалт на подворье стоял нешуточный! Хороводил зловредный Никеша, а тётка Ольга подпевала ему, как могла. Народ кричал здравницы, хохотал и понукал к скорому обряду.
– Настёнка, – шептал Вадим, – еще шагов с десяток. – Вел ее сторожко, держал крепенько, будто боялся, что сбежит или отнимет кто.
В церкви тихо, благостно. Настя слышала, как шепчутся те, кто явился поглядеть на венчание, как потрескивают горящие свечки, и как всхлипывают порубежненские бабы. Сама не плакала, разумела как-то, что Боженька уж давно соединил ее и Вадима, а вот нынче обряд для людей, который и покажет всем – вместе они, муж и жена.
Время спустя, отец Илларион самолично откинул с лица Настиного плат, согрел теплым взглядом и принялся творить службу. В напев обвенчал, негромко, но с отрадой и светом, с теплом и упованием на долгие и счастливые лета.
Настя и не слыхала, как нарекли мужем и женой, полнилась тихой радостью. С того и легкий поцелуй Вадима, каким приветил жену новоявленную, приняла с закрытыми глазами. Боялась, что спугнет счастье, утратит.
Дорога от церкви до дома запомнилась Настасье надолго. И было с чего! Гостей прибыло в крепость: с княжьего городища бояре, с Гольянова и Сурганова. Порубежненцы, какие остались, высыпали на улицы, кланялись и привечали. И солнце светило нежно, и листья на деревах кружевом драгоценным виделись, да не простым, а золотистым. Пожелтела листва по кромке, и в том уж угадывалась близкая осень.
– Настя, что ты? – Вадим не улыбался, гляделся строгим. – Держишься за меня крепко, а в глаза не смотришь. Как угадать тебя, какие думки таишь? Не молчи, осержусь, – грозился.
– О нас радуюсь, любый. Как об таком рассказать? – приложила руку к груди. – Вот здесь тепло.
– Тепло ей... – ворчал. – Мне и навовсе жарко. Настя, сгорю к чертям, что делать станешь?
– С тобой сгорю, – остановилась и обернулась к мужу.
Тот и сам встал столбом на радость людишкам, а потом и вовсе обнял жену, расцеловал крепко. Не побоялся ни шуток глумливых, ни советов от мужатых и женатых, каких вдосталь летело со всех сторон.
Как в тумане и свадьба пролетела. Стол на широком подворье щедрый, гости развеселые, песни заливистые, а пляски удалые. Всем тем игрищем опять хороводил старый писарь вместе с большухой Ольгой; та, горластая, громче всех кричала: "Горько!". А после смеялась, когда венчанные поднимались и целовались в щеки троекратно.
Среди праздника Ульяна расплакалась, вслед за ней и Настя. Боярышня не знала с чего у тётки слезы, но сама рыдала не без причины: после того, как плат бабий надела, испугалась, что Вадиму не понравится. Знала ведь, что любит ее кудри, а теперь их и не видать. Однако рыдала недолго.
– Настёна, – шептал Норов, склонив к ней голову, – кудряхи-то из-под плата лезут, дразнят меня. Постой, ухвачу, – дернул за прядь и улыбнулся тепло.
Ближе к темени к Норову сунулся Бориска Сумятин, прошептал тихо:
– Сейчас поведем молодых почивать, так Ульяна Андревна велела сказать, что пойдут первыми. Говорит, гости за ними потянутся прибаутничать, а вы тишком в другую сторону, – улыбнулся Настасье, будто сестре. – Я упрежу, когда в сенях потише станет и сам за вами дверь прикрою. В дом никого не пущу, чай, и на подворье весело. Кончик лета, не замерзнут. Вадим, я десяток отрядил Порубежное сторожить. Ходят по улицам, драки разнимают. Уж дюже много бочонков ты выкатил, гулять будут дня три, никак не меньше.
– Услыхал тебя, Борис, – Норов хлопнул ближника по плечу.
Настасья лишь голову опустила, думая о разном, но более всего о том, как ночь пройдет. Боялась. А как иначе? Всякой девице страшно. А тут еще и Вадим взглядом донимал, и сладко от него и жутко. Вспомнила рощу, когда и не думала об таком, еще и подивилась – с чего нынче боится?
Пока молодая боярыня тряслась осиновым листом, из-за стола поднялся дядька Илья, гостей приветил и взял за руку Ульяну. Народ заулюлюкал и потянулся за ними к крыльцу, а потом и в сени. Советов и прибауток таких Настасья никогда и не слыхала, с того, должно быть и обомлела, замешкалась.
– Настёна, руку дай, – Норов не дождался пока подаст, схватил за локоть и потянул в дом.
Бориска, как и обещался, поманил их в ложню, отлаялся от тех, кто приметил молодых, а потом крепко прихлопнул дверь.
В тихой ложнице спокойно, чисто. На широкой лавке шкуры новехонькие, окошки открыты настежь, оттуда и прохладой веет, и свежестью. Свечки на сундуке, рядом хлеб пышный, кувшин со взваром и большой кус мяса на блюде.
Настасье и не до взвара, не до хлеба, даром, что за целый день съела лишь ломоть свадебного каравая и крылышко куриное, как и положено невесте. Стояла бедняжка, вздрагивала.
– Замерзла? – Вадим стоял у стены: и ближе не шел, и дальше не отступал. – Меня боишься?
Смолчала боярыня Настасья, вздохнула только.
– Эва как... – Норов неотрывно глядел в глаза жены. – Ты ночью в окно ко мне прыгнула, никого не убоялась. Настёна, я здесь, не иной кто. Хоть раз тебя обидел? Почему трясешься?
– Вадим, – Настя наново вздохнула, – не обидел. Что делать не знаю. Куда руки девать? – говорила от сердца, как на духу. – Сесть мне? Стоять? – и смотрела на мужа, взглядом жалобила.
– И чего тут думать? Ко мне иди, – сам шагнул и обнял крепко. – Настёна, скинь плат? На косы глянуть хочу, всю свадьбу об том думал.
Настя улыбнулась, потянулась к платку, а меж тем подивилась, что Вадим думки ее угадал: за столом-то рыдала по кудряхам.
– Хорошо, что спрятаны теперь, – Норов ухватился за Настасьины косы. – Хочешь смейся, хочешь сердись, но рад, что никто кроме меня их боле не увидит, – поднял к себе личико дорогое, поцеловал легко в губы.
Настя замерла ненадолго, а потом и сама потянулась обнять. Прижалась щекой к щеке Вадимовой и зажмурилась: тепло, уютно и счастливо. Через миг засмеялась, коря себя за глупость и страх напрасный.
– Настёна, я бы тоже посмеялся, верь. Ты уж скажи, чего я такого сотворил, чем развеселил? – Норов, по всему видно, удивился.
– Ты-то ничего не сотворил, – улыбалась, прижималась крепко.
– Упрекаешь? – Вадим взял Настасью за подбородок, заставил на себя смотреть. – Сама напросилась, Настёна. Сотворю ведь.
– Я не боюсь, – высказала и глаз не отвела.
– Я боюсь, – Норов взглядом обжег. – Настя, ты знай, через миг мозги у меня вынесет начисто. В том себя вини и красу свою, – взялся за ворот ее расшитого свадебного летника, вздохнул раз другой и дернул богатую одежку.
