Катерина Мурашова - Лед и пламя
И этот человек, богатый и знатный от рождения, кончивший курс в университете и подававший надежды как ученый-естествоиспытатель, в щепки поломал свою жизнь в борьбе за народное счастье? Да, такое правилами арифметики, пожалуй что, не опишешь. Здесь что-то иное требуется.
Запомним пока минус единичку, а дальше и поглядим.
Сам Гордеев пока неясен.
А вот его дочка – Марья Ивановна, Машенька…
Отчего-то хотелось поставить очень большой плюс и улыбнуться. Не с чего! – сам себе сказал Серж. Какие дела? Хромоножка, скромница, наверняка обиды копит с самого детства. Пока по шерстке гладишь, будет мурлыкать и глазами небесными смотреть. А скажешь что не по ней – возненавидит так, что небо с овчинку покажется. А отец-то к ней явно привязан и, если что, слушать дочку, в отличие от сынка Петеньки, будет очень внимательно. К тому же Машенька неглупа и, по крайней мере на местный лад, образованна. И следить за тобой будет со всей страстью отстраненного от жизни человека. Уж начала следить-то, судя по давешней прогулке под окнами конторы. И все возможности у нее для этого теперь есть, живем-то, считай, в одном доме.
Так что Машенька Гордеева для тебя, Дмитрий Михайлович, о-очень большой вопрос… Может быть, самый большой из всех.
Разговор с Гордеевым тоже вышел большой, едва ли не на весь оставшийся день, но какой-то путаный. Серж тому удивился. Ну никак не производил Гордеев впечатление человека, который свои мысли и желания не может до нанятого на службу человека напрямик донести. Может, что-то еще есть такое, о чем настоящий Дмитрий Михайлович смолчал или к слову не пришлось? Может, Опалинский Гордееву какой-нибудь дальний родственник, которого он никогда не видал, а теперь по чьей-то просьбе пристраивает? Да нет, никак не выходит. Гордеев из сибирских крестьян, своей волей и талантами в богачи выбился. Какое у него родство с петербургским дворянином?!
Так и не понял, в чем дело. Старался говорить осторожно, имен не поминать (да Гордеев, впрочем, и не спрашивал), больше слушал. Говорил сам Гордеев запальчиво, словно старался Сержа в чем-то убедить. Но в чем? Насчет огромных перспектив освоения Сибири Серж сразу с ним согласился. Касательно возможностей, открывающихся перед предприимчивым человеком, обладающим мало-мальским капиталом (кто этот человек-то? Сам Гордеев? Или Серж в будущем?), тоже никаких разногласий вроде не возникло. Об областническом общественном движении, крайне популярном среди образованных сибиряков, в котором участвовал Гордеев, Серж что-то слыхал краем уха, но толком ни разу не вдумывался. Почему-то казалось, что они хотят отделить Сибирь от России, что представлялось Сержу глупостью кромешной и, по счастью, невозможной совершенно. На всякий случай сказал, что все идеалы областничества разделяет целиком, полностью и всей душой, а про себя отметил, что надо хоть какой их манифест отыскать и прочесть.
В таком духе беседовали и дальше. Гордеев рассказал много интересного о нравах и особенностях местных народов, о новых переселенцах из России, которым казна бесплатно выделяла землю (с трудом, но Серж все же догадался, что это и есть тот «переселенческий вопрос», о котором толковали в петербургских гостиных), об особенностях местной купли-продажи и торговом капитале, который, по его словам, занимал в Сибири место промышленного в России и лежал в основе всей сибирской экономики.
– Производства у нас, почитай что, нет. В этом вся беда. Глянь сюда, – (уже в первой трети разговора Гордеев совершенно непринужденно перешел на «ты». Подумав, Серж решил пока не возражать, тем более что гордеевское «ты» звучало не оскорбительно, а как-то удивительно по-родственному), – на всю Сибирь – один кожевенный завод, два стекольных да три металлургических. А запасы, сырье? Ты понимаешь? Дорога нужна как хлеб, как кровь, как воздух – нужна железная дорога. Сразу все оживет. А так… О хлебе скажу. Производят столько, что скотину к Ирбитской ярмарке откармливают. Более всего в Сибири – винокуренных заводов. Почему? Ясно, потому, что зерно дешево. Везти его никто не хочет. Будет дорога – повезут. Пока нет – беспечность страшная. Землю не удобряют. Зачем? И так хорошо! Деревни, бывает, бросают, уходят на другое место, говорят – «заназмились». Это понятно? Дальше. До смешного доходит – отару овец гонят, нанимают человека, чтоб подстриг, а шерсть на дороге бросают – девать некуда… Нынче, после трехсотлетия, все сдвинулось, но так медленно, медленно, рычать хочется, толкать куда-то…
Серж слушал, пожимал плечами, кивал, иногда ахал, якобы поражаясь каким-то особо удивительным примерам. Вспомнил, что и вправду праздновали не то год, не то два назад присоединение Сибири к России. Где-то поставили памятник Ермаку Тимофеевичу, где-то издали какие-то книги. Видно, и здесь, как у нас в России водится, к юбилею все зашевелилось, подкрасилось… Скоро опять заснет.
«Господи, да что ж он так нервничает-то? – мимоходом подумал Серж, глядя на покрасневшее лицо Ивана Парфеновича. – Будто ему без этой железной дороги денег не хватает… Вон сколько всего зацапал, в прямом смысле на золоте сидит, а в самом соку еще…»
– Так, Иван Парфенович, какие ваши годы! – решил польстить Серж. – Раз высочайшее одобрение было, так вскорости и строить начнут. Увидите еще, как мимо Егорьевска поезда побегут, будете с Марьей Ивановной первым классом в Москву ездить… И эта промышленность развиваться будет при вашем непосредственном участии. Построите еще штук десять разных заводов…
Широкое лицо Гордеева внезапно перекосилось от какого-то сложного чувства. Он отвернулся, прижал ладони к могучей груди.
«Ну вот, что-то не так сказал! – с тревогой понял Серж. – Не хочет заводы строить? Да нет, вон он как за развитие ратовал. Может, зря про Марью Ивановну ввернул? Какая-то она и вправду бледная вся. Может, кроме ноги-то, еще чем больна? А я… Эх, лучше мне покуда помолчать…»
Гордеев оправился, но прежней запальчивой говорливости уж как не бывало. Заговорил строже, суше, о делах. Сержу так и сподручнее было.
Еще с вечера, сразу после собрания, Машенька зашла в тетенькину светелку. Как бы ни повернулось, но поговорить-то – с кем? Мать давно померла, отец… Ну, с отцом разве только в мечтах говорила Машенька о задушевном. Да и то… недавно в привычных с детства мечтаниях поймала себя на том, что уж не с отцом говорит… А с кем? Не разобрала, убежала от накатившего страха в привычный мир. Вспомнила потом, что страх этот был похож на тот, когда гадала с Аниской под Рождество и в зеркале, в сверкающем коридоре свечей, показалось нечто, некто… От такого только молитва искренняя помогает!
