Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

Я давно решил, что она будет маленькой, чтобы Мари могла носить ее на цепочке в ложбинке, разделяющей груди. Я вырезал ее из кедрового дерева, из ветки, которую срубил прошлым летом в Лланелене.

Ложки, конечно, бывают всякие. У Морфид в рабочей корзинке их хранится немало — и просто безделки, и украшения, а та, которую ей преподнес батрак из Кармартена, так велика, что хоть навоз ею выгребай. На ложке Дафида Филлипса вырезано: «Cariad anwyl»[6] — уж будьте уверены, Дафид ничего нового не придумает. А Беннет ей ложки не вырезал, потому что он был англичанином. Самую же большую ложку, о какой я только слышал, вырезал Уилл Тафарн для Марты, своей жены. Стоит она на холме между Нанти и Вартегом, и от корней до вершины в ней десять футов, а по стволу идут шестидюймовые буквы: «Кого Бог соединил, человек да не разлучит». Но, говорят, она выпустила ветки и покрылась листьями, словно Бог постарался спрятать надпись, потому что Уилл теперь избивает Марту каждую получку.

И вот, думая обо всем этом, я вырезал для Мари маленькую ложечку и очистил ее от всех узлов и сучков. Она получилась тоненькая, с изогнутой ручкой, и я просверлил в ней дырку для цепочки, — кончить ее надо было к половине девятого. Я как раз продел цепочку, когда увидел, что вверх по склону бежит Мари; тогда я быстро положил ложку за камень, куда не падал лунный свет.

— Ай! — сказала Мари, вглядываясь. — Йестин, ты тут?

— Тут «шотландские быки», и нет тебе пощады, — сказал я, обхватил ее за талию и опрокинул на сухие листья. Еле переводя дух, она сунула ладошку между нашими губами.

— Готова? — быстро спросила она.

— Да, но еще неизвестно, получишь ли ты ее. Я резал ее шесть недель, а она мне ничего не сулит.

— Этого ты знать не можешь, — сказала Мари. — Надо сначала посмотреть, хорошая она или нет.

— Один поцелуй в задаток?

Но Мари мотнула головой, растрепав свои волосы, и вывернулась. Я поймал ее и притянул к себе — каким теплым было ее тело под моей курткой! Я попробовал поцеловать ее, но она куснула меня и с улыбкой отвернулась — сверкнули белые зубки, и по щеке скользнула узорная тень листвы.

— Сначала давай ложку, — потребовала она.

В долине затявкал лис, с востока ему ответила лисица, и лай их разлился в тихом холодном воздухе, как вино. Вся красота ночи окружала нас, шум ручьев, тихая музыка ветра — он шуршал в вереске, шевелил нашу одежду, посылал вздохи с горы к темным крышам Нанти, которые сверкали инеем под звездными небесами.

— Нет, — прошептала Мари.

Внизу, на Бринморской дороге, замигали фонари повозки, и до нас донеслось звеняще четкое цоканье копыт, отделяя нас от остального мира, делая нашу близость еще теплее.

— Нет, — прошептала Мари и дала мне оплеуху.

— Ах ты Господи, — сказал я. — Вот затвердила: «нет» да «нет». Скажи уж «да» для разнообразия.

— Давай ложку, — повторила она, и ее дыхание защекотало мне горло.

Я пошарил ледяными пальцами за камнем, нашел ложку и поднял над головой.

— Отвечай по правде и совести или сойди в геенну огненную к сатане. Кого ты любишь, Мари Дирион?

— Парня с Гарндируса, — сказала она.

— Ну так назови его имя.

— Йестин Мортимер.

— Ты клянешься в этой любви?

— Клянусь на черной Библии, — сказала она. — Трижды клянусь.

И я поцеловал ее в губы, куда дольше, чем полагалось по правилам, — надо было чмокнуть, и все. Мы теснее прижались друг к другу, и дыхание наше, сливаясь, превращалось в белый пар.

— Кого ты любишь, Йестин Мортимер? Отвечай по правде и совести или сойди в геенну огненную.

— Девушку из Кармартена, — сказал я.

— Ну так назови ее имя.

— Мари Дирион.

— Ты клянешься в этой любви?

— На черной Библии клянусь, — ответил я. — Трижды. Возьмешь ли ты мою ложку и будешь ли ты моей любимой, Мари Дирион?

— Да, — ответила она и поцеловала меня в губы.

Тогда я надел цепочку ей на шею, расстегнул платье и опустил туда ложку, но она так и осталась у горла, потому что мы лежали.

Как прекрасна была тогда Мари — когда, порозовев, она отвернула лицо.

— Она застряла, — сказал я. — Ну-ка, сядь и стряхни ее вниз.

Но она не шевелилась. А потом я почувствовал, что она дрожит, и дрожь эта передалась мне и разлилась по моим бедрам, и мне стало стыдно.

Белым и нежным было ее горло. Мягкой была ее грудь под негнущимися от холода пальцами. От прикосновения моей руки она содрогнулась и на миг перестала дышать. Впервые в жизни тронул я женскую грудь. В этом было чудо, и томление, и жажда коснуться запретного. А вокруг нас больше не было зимы. Холод исчез, и с поцелуями пришло тепло, и во всем мире остался только звук нашего прерывистого дыхания.

— Я очень грешная? — шепнула она.

— Такая грешная, что дьяконы не усидели бы на скамьях молельни, но мне все равно. Ах, Мари!

Она улыбнулась, и под темным изгибом ее губ сверкнули белые зубы, когда она прошептала:

— Дьяконы стоят сейчас у печей или милуются с женами в кроватях. — И она поцеловала меня по-новому, яростно. — Йестин, милый, отведи меня на Вершину.

Всем существом я понял, чего она хочет, ибо в ней была дикая беззаботность, которая захватила меня, сделала причастным ее страсти — таинственной и непонятной после долгих месяцев холода. Словно между нами звенел аккорд, пронизанный нарастающей красотой и мощью, чистый и ясный, как зов трубы; аккорд, который овладевал всеми нашими чувствами и выковывал из нас единое целое, как под молотом два куска раскаленного железа превращаются в один.

Луна скрылась, в небе серебрились легкие облака, а к востоку от Койти слышалось уханье сов. Ему вторили другие звуки: ветер вздыхал среди вереска, и шумно захлопала крыльями птица, которую мы вспугнули, поднявшись с земли. Вся природа звала нас с безжалостной силой. Первая ласка распахнула шлюзы желания. Я без конца целовал ее, растворяясь в этом колдовстве, забыв обо всем в неодолимой жажде владеть ею.

— Ты знаешь, что случится, если мы пойдем туда? — спросил я.

— Да, — сказала Мари. — И пусть! Теперь мы соединены по обычаю. Я уже слишком долго томлюсь по тебе, Йестин. Возьми меня.

— Пойдем, — сказал я и повел ее к тропинке.

Прекрасна в лунном свете женщина, которая станет твоей подругой.

Мы шли по вереску молча, рука об руку. Ночь стала беззвучной, потому что ветер затих, а воздух потеплел, обещая дождь. В непроглядной тьме над нашими головами прокатился далекий раскат грома, и над Колдбруком сверкнула зарница. Когда мы добрались до гребня Койти и перед нами встало зарево Гарндируса, по вереску зашуршали первые капли дождя.