Клинок трех царств - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Все это уже так ярко стояло перед глазами… Но нет: счастье мелькнуло и ускользнуло, Святослав, живой и здоровый, умывается у реки. Весело кричит что-то Градимиру, выжимающему рубаху, псы лают и рвутся к двум громадным окровавленным тушам, стоит шум, и никто не замечает изумленных лиц послов.
Святая Дева не пожаловала легкого пути к успеху. Однако мысль, молнией вспыхнувшая при мысленном зрелище княжеской крови на траве, не уходила, стрелой засела у Рихера в голове.
Лов был окончен, гриди привычно устроились пировать. На длинном старом кострище нажгли угля, стали жарить мелко порезанное мясо на железных прутьях – это называлось «грядина», и Хельмо пожалел, что не взял с собой таблички: записать новое трудное слово. Открыли привезенные с собой бочонки пива, Святослав плеснул в огонь для богов, благодаря за удачный лов, и пустил резной деревянный ковш по кругу. Рихер и Хельмо, когда ковш до них дошел, попросили прощения: разделенное с языческими богами питье для них грех, и довольный сегодняшним днем Святослав велел налить им отдельно.
Когда мясо, пиво и отдых немного охладили страсти, беседа вновь повернула на недавние события в Киеве.
– А что, Пестряныч, – окликнул Торлейва Игмор, – правду говорят, что заклинание то жабье у княгининого грека отыскалось?
– Чего? – Торлейв даже не сразу понял.
– Ну, жабы были в кожу завернуты, а на коже – письмена, ты ж сам говорил.
Игмор уселся поудобнее, держа довольно большой рог с пивом, из которого порой давал отхлебнуть сидевшим и лежащим вокруг него младшим братьям. Сегодня его буйная грива была гладко зачесана и заплетена в косу, так что светлые волосы и рыжеватая бородка лишь обрамляли румяное, налитое, как спелое яблоко, овальное лицо с высоким, широким лбом и голубыми глазами, которые так и хотелось назвать детски-невинными. На ярких губах сидела улыбка, не касавшаяся глаз. В спокойном расположении духа Игмор казался добродушным и простым, но Торлейв знал, что из-за этого добродушия мигом вырвется нерассуждающая ярость – только дай повод.
О драке на игрищах уже все позабыли – эка невидаль. Даже Добровой ухмылялся, хоть и лишился переднего зуба – куда более искренне ухмылялся, чем его старший брат. Во всем следуя за Игмором, он, однако, был человеком добродушным на самом деле, а не по видимости.
– Были письмена, – подтвердил Торлейв.
– Греческие?
– Греческие.
– Ну, так они из короба были взяты, что княгинин папас у себя в избе держит и сам себе обереги бормочет. Он-то, выходит, и есть колдун.
– Глядь, Игмоша, да ты думай, что несешь! – Торлейв разозлился. – Не колдовство у Ставракия в библосе! Псалмы у него там.
– Какие еще… пасаломы?
– По салу мы завсегда! – заржал Добровой. – Только давай!
– Псалмы, – внятно пояснил Торлейв. – Это песни такие – молитвы, богу восхваления. А какие-то гады ползучие кусок из библоса вырезали и задом наперед переписали. Вот я и не понял – смотрю и вижу, слов таких нет. Не догадался справа налево почитать.
– Так сам говоришь – то колдовство из грековой библосы! – крикнул Девята.
– Да не колдовство у него там!
– Ты сам только что сказал, что оттуда! Правда, братия? – Игмор огляделся, и братия поддержала: так и сказал.
– Да ну вас! – Торлейв отвернулся. – Вам про письмена толковать – что зайца учить печку топить.
Он видел, что Игмор не придуривается, а и правда не понимает разницы между стихами из псалма и околесицей, получившейся, когда те же буквы переписали в обратном порядке. Но не хотел длить бесполезный спор: Игмоше не объяснишь, что для смысла и силы речения порядок букв важен. «Ума Могила» – братья Свенельдичи дали ему прозвище меткое.
– Ну вот, а княгиня их жалует! – гудели гриди. – Понавезли нам греков этих – а они добрых людей чарами взялись губить!
– Вуефаст, боярин, ты б не оставлял так этого дела! Знаешь теперь, где злыдарь-то сидит!
– Коснись до меня – я б самих этих греков высушил и на палочку надел!
– Свенельдич обещал высушить – что ж, от слова своего отказался?
– Так сказали же, бабка Плынь…
– Мать мою не трогай! – рявкнул Красен. – А то самого выверну и высушу!
– Так нашли же у нее щепки от того бурелома… – Радольв поднялся и упер руки в бока. Старший сын Вуефаста не боялся ни Красена, ни всю Игморову братию. – Заклятья, может, не она писала, но жаб она сушила! Вот и досушилась, что саму бесы удавили! У худого дела, знаешь ли, и конец худой!
– Кто тебе сказал, что нашли? – Красен тоже встал, с угрюмым вызовом глядя на него.
Красен был среднего роста крепкий молодец лет двадцати четырех, муж Игморовой сестры Баёны; рыжеватые волосы спускались мыском на узкий лоб, острые черты лица, едкий взгляд желтовато-серых глаз придавал его внешности оттенок чего-то режущего, колючего. В эти дни он был особенно зол: мало того что потерял мать, так еще и узнал, что ее винят в одном из самых неприятных преступлений – черной ворожбе. Сам Игмор, сотский гридей, за такое родство его вышиб со двора бы прочь, не будь тот его собственным зятем.
– Кто искал, тот и нашел! – продолжал Красен. – Кто искал-то? Свенельдича люди! А искали бы у тебя – тоже нашли бы!
– У меня? Так мне, отцу моему, на порог жаб и подкинули! Моего отца, мать, брата меньшого чарами опутали!
– Кто видел, как моя мать тех жаб сушила? Никто не видел! Жаб этих вон, полон бор! На любой куче, в любом овраге – хоть задницей ешь этих жаб! А вот заклятья бесов греческих мало кто может знать. И кто знает – всем ведомо. Только что-то им двор никто не жжет.
Со злым видом Красен сел на свое место – видел, что Святослав хмурится и хочет прервать этот спор. Гриди загудели: разговор опять растревожил опасения, хотя, казалось бы, пожар бабкиной избы закончил дело.
– Что скажешь, Пестряныч? – обратился к Торлейву Святослав,
