Лора Бекитт - Украденное счастье
Старуха изобразила улыбку.
— Конечно. Три дня. Надеюсь, этого будет достаточно?
На протяжении этих дней Эсма силилась поговорить с Руфиной. Она давно поняла, что Надира не желает, чтобы они сближались, потому проникла в комнату молодой женщины, когда старуха ушла за покупками и та была одна.
Руфина сидела, опустив глаза.
— Чего ты хочешь? — тихо спросила она.
— Я знаю правду. Надира мне все рассказала.
— Тогда ты можешь выбирать.
— Тебе прекрасно известно, что у меня нет выбора.
Руфина взмахнула ресницами.
— В таком случае о чем мы говорим?
— О том, чего не удалось избежать тебе и, возможно, удастся миновать мне. Ты слышала о человеке, которого зовут Таир?
— Нет.
Эсма недоверчиво прищурилась.
— Он сюда не приходил?
— Я не спрашиваю имен тех, кто делит со мной ложе, — сказала Руфина. — Моя работа заключается не в этом.
Ее задумчивость смахивала на отупение, а неразговорчивость — на покорность. Эсма оставила расспросы. Она решила переночевать в доме Надиры, а наутро отправиться куда глаза глядят.
На самом деле она не могла уснуть. На подушку капали холодные слезы; Эсма удивлялась, почему они не застывают, словно льдинки. Возможно, она ошиблась, приняв стоны Руфины за стоны наслаждения. Стонать можно от безысходности, печали и боли. Скорее, именно так все и было.
Эсма стиснула зубы. Ее дочь не будет дочерью продажной женщины, ибо бесчестье порождает бесчестье, а несчастье — горе.
Утром она разбудила Джалилу, тихо выскользнула из комнаты и вышла за ворота.
— Почему мы уходим? — спросила девочка. Ей понравилось жить у Надиры.
— Это не тот дом, в котором можно оставаться, — сказала Эсма.
— Почему? Разве в нем плохо?
Женщина вздохнула.
— К сожалению, не все бывает таким, каким кажется.
— Куда же мы пойдем? — поинтересовалась Джалила, и Эсма честно ответила:
— Не знаю.
Ей не хотелось идти на рынок, а бродить по улицам было бессмысленно. Молодая женщина направилась к реке. Хотя жизнь Эсмы нельзя было назвать легкой, прежде ей не казалось, что за фасадом каждого дома притаилось горе. Теперь же ей чудилось, будто паутина обмана, продажности и воровства опутала город; Эсме казалось, что преступность, подобно сорной траве, пустила глубокие корни и глушила ростки справедливости и добра.
Возле реки было почти так же жарко, как в центре города; ни малейшего дуновения ветерка: казалось, ветви деревьев застыли, а их листва покрылась золотой пылью. Эсма и Джалила провели здесь весь день; молодая женщина накормила дочь лепешками, которые взяла у Надиры, но сама ничего не ела.
Наступил вечер; к пристани возвращались запоздалые лодки. На обнаженных руках гребцов перекатывались мускулы; до Эсмы доносились возгласы, ругань, смех. Со стороны гавани долетал гул человеческих голосов. Скоро все стихнет; на смену кричащему дню придет молчаливая ночь.
Эсма медленно брела по берегу, не сознавая, что движется в ту сторону, где некогда находилась хижина Таира. В сумерках мелькали какие-то тени, кто-то удивленно оглядывал женщину с головы до ног, хотя большинство равнодушно проходило мимо. В этих краях обитали люди, которых в первую очередь волновала своя собственная судьба.
Вскоре кто-то преградил Эсме путь. На сей раз это была не старуха, а дерзкого вида молодая женщина в поношенной одежде, с нечесаными, грязными волосами.
— Что ты здесь делаешь? Кого ищешь? — с ходу спросила она.
— Никого. Мне некуда идти.
Незнакомка прищурилась.
— Что значит некуда?
Эсма повторила то, что некогда рассказала Надире, и услышала:
— Иди за мной.
Это было не приглашение, это был приказ. Джалила испуганно прижалась к матери.
— Куда?
— Переночуешь у меня.
На вид незнакомка была не из тех, кто бескорыстно помогает ближнему. Однако Эсма, которую почти оставили силы, безропотно последовала за ней, ограничившись вопросом:
— Как тебя зовут?
— Халима.
Она привела Эсму в хижину, пол которой был покрыт слоем грязи и соломенной трухи, а тростниковая крыша едва не падала на голову. В углу ужасающе убогого жилья сидела костлявая морщинистая старуха, которой можно было дать не меньше ста лет.
— Это моя мать, — пояснила Халима и неожиданно приказала Эсме:
— Снимай одежду.
Женщина опешила.
— Зачем?
— Наденешь мою. — Она рванула Эсму за ворот рубашки. — Поторапливайся, мне нужно уходить. А ты ложись спать. До моего возвращения никуда не выходи.
С изумлением и отвращением Эсма взяла в руки засаленное ветхое одеяние. Она не стала сопротивляться, ибо что-то подсказывало ей, что Халима все равно победит. А еще молодая женщина боялась, что обитательница трущоб обидит или напугает Джалилу.
Она лежала без сна, слушая кашель старухи, задыхаясь от запаха нищеты. Халима могла бы не предупреждать Эсму — ни за что на свете та не вышла бы во тьму, где человеческие лица кажутся лицами призраков, а сами люди превращаются в хищников.
Джалила крепко спала, доверчиво прижавшись к матери. Это было единственным утешением.
Утром Халима вернулась довольная. Если счастье бывает убогим и жалким, то она являла собой его яркий пример.
— Удачная ночь, — сказала она. Отхлебнула воды из позеленевшего кувшина и впилась острыми зубами в черствую лепешку. Насытившись, обратилась к Эсме: — Теперь твоя очередь. Надеюсь, тебе повезет. Ступай на берег. Там много иноземных купцов. Вечером отдашь мне три дирхема. — Видя, что Эсма молчит и не двигается, добавила: — Или ты думаешь, я стану держать тебя бесплатно?
— А моя дочь? — спросила Эсма, пристально глядя на Халиму.
— Пусть остается здесь. Моя мать за ней присмотрит. Я лягу спать. Как проснусь, накормлю твою девчонку.
Джалила заплакала, однако Халима грубо вытолкала Эсму из хижины.
— Иди! Лучший кусок достается тому, кто раньше приходит на пир.
Вслед неслись вопли Джалилы.
— Я вернусь! — повторяла Эсма. — Я скоро вернусь!
Она почти ослепла от слез и не видела дороги. Женщина бродила по узким, продуваемым яростным жарким ветром улочкам, не глядя на узкую полосу неба над головой, а только себе под ноги. Босые ступни покрывала пыль, подол платья пестрел прорехами. В глазах встречных мужчин Эсма читала презрение, женщины испуганно шарахались в сторону. Она никогда не думала, что грань, отделяющая свет от мрака, благополучие от нищеты, настолько тонка!
Женщина пыталась просить милостыню — ей ничего не подавали. Хотела стянуть в харчевне лепешку — побагровевший от злости хозяин накричал на нее и пригрозил тюрьмой. Что она могла сделать? Отдаться мужчине? Первому попавшемуся или чужеземцу, человеку иной веры, не знающему ее языка? Впрочем, какое это имеет значение? Язык обездоленности, безысходности и нищеты понятен всем.
