Лора Бекитт - Мотылек летит на пламя
— Да, О’Келли. Айрин О’Келли. Бриджит звали мою мать. Только это было очень давно, в другой жизни.
Руби в изумлении обернулась.
— Ты вспомнила! Как же все просто! Ты права: за этими стенами совершенно другая жизнь!
— Ищи, — сказала Айрин, — я вспомнила не все.
— Ты помнишь, откуда ты?
— Я приехала из Ирландии.
— Кто упрятал тебя сюда?!
— Догадываюсь, но точно не знаю.
— В каком году? На документах проставлены даты — так было бы проще искать.
— Этого я не помню.
— Ты права: здесь нет времени.
Потеряв терпение, Руби свалила бумаги в кучу, а потом принялась лихорадочно раскидывать.
— Ты умеешь читать? Тогда помогай!
Они возились не менее часа, пока нашли то, что нужно. Руби чихнула, отряхнула пыль с волос, уселась на пол и заглянула в документ.
Айрин присела на корточки. Содержимое этих бумаг для нее было ни больше ни меньше как Божьим откровением. В них было записано ее прошлое, а также лежал ключ к будущему, будущему, которое перечеркнула чья-то невидимая, властная рука.
— «Дни мои прошли; думы мои — достояние сердца моего — разбиты»[12], — как нельзя к месту повторила она слова, которые некогда слышала от отца Бакли. Она его вспомнила. Значит, вспомнит и остальное.
Губы Руби шевелились — она читала. Айрин ждала, не сводя с нее взгляда, наблюдая за тем, как меняется ее лицо.
Внезапно Руби с силой скомкала бумаги и произнесла странным, чужим голосом:
— Зря я это затеяла. Пошли отсюда!
На что Айрин тихо, но твердо ответила:
— Отдай!
Глаза Руби забегали, она прижала документы к груди, потом вскочила и попыталась затолкать их на верхнюю полку. Завязалась бесшумная борьба. Бумажный поток хлынул на пол, и в комнатке воцарился хаос.
Возможно, из-за отчаянного желания узнать правду Айрин оказалась сильнее. Запыхавшаяся, растрепанная, она вырвала добычу из рук Руби, расправила листы и впилась взглядом в неровные строки.
Руби тяжело дышала. Она успела проговорить:
— Постой! Тебя в самом деле зовут Айрин О’Келли, и с тобой произошло нечто ужасное — неудивительно, что ты повредилась умом!
— Мне все равно. Я хочу знать правду.
У Руби лязгнули зубы. Она никогда не страдала избытком милосердия; навидалась и звериной грубости, и жестокости и всегда считала, что человека проще научить плавать, если без колебаний швырнуть его в воду. Но то, что содержали эти бумаги, было слишком даже для нее.
— Хочешь знать правду?! Ты… тебя изнасиловал темнокожий невольник твоего дяди, после чего ты родила ребенка, который умер. У тебя были очень тяжелые роды, началась горячка, и ты очнулась такой, какой сюда попала. Родственники не захотели и не смогли держать тебя дома.
Айрин пошатнулась. Она перестала ощущать реальность. Память унесла ее сперва на зеленый остров, а после вернула туда, откуда начался ее печальный путь во тьму.
Она вырвалась из душной комнаты, словно надеясь, что глоток свежего воздуха поможет ей преодолеть острую боль, которая впилась в нее с такой силой, что она не могла ни кричать, ни звать на помощь.
Мрак охватил ее со всех сторон, и она боролась с ним, разорвав на себе рубашку и расцарапав лицо. Перед глазами плыли грязно-белые стены коридора, в ушах стоял гул, а грудь сжимало железным обручем. Когда Айрин наконец поняла, что желает вырваться из самой себя, она упала на пол и застыла без единого движения и стона.
Руби сидела на грязном матрасе в комнате с голыми стенами. Звенящая тишина нарушалась лишь редкими шагами сестер.
Два раза в день одна из них проталкивала под решетку поднос, который Руби с решительным видом отодвигала обратно.
Она хотела видеть доктора Брина. Она желала знать правду о своей судьбе и о судьбе той, чью хрупкую жизнь до основания разрушила неосторожным прикосновением.
Наконец доктор пришел. Остановившись по другую сторону решетчатой двери, он вопросительно уставился на Руби, которая сказала, вызывающе тряхнув головой:
— Я позвала вас для того, чтобы задать вопрос: я в тюрьме? Или в монастырской келье? Если последнее, то не кажется ли вам, что мне поздно постригаться в монахини!
— Мисс Хоуп, вы в больнице.
— Вот как? Значит, таким образом меня лечат?
Доктор смотрел на нее с нескрываемой жалостью.
— Увы, мисс Хоуп, ваш случай безнадежен, и вы это знаете. Я решил вас запереть, чтобы вы еще чего-нибудь не натворили. Что касается вашей болезни, ее можно вылечить лишь отрубанием рук.
Руби презрительно усмехнулась.
— Вы узнали об этом только сейчас? Кстати, куда подевалась «дорогая Руби»?
— «Дорогой Руби» больше нет. Я должен признать, что ошибся. Вскоре вас увезут отсюда.
— Куда?
— В тюрьму.
Руби достойно приняла удар. Она только сказала:
— Хорошо, что вы умеете признавать свои ошибки.
Доктор Брин нахмурился.
— К сожалению, некоторые из них слишком дорого обходятся.
— Вы имеете в виду Айрин О’Келли?
— И ее тоже.
— Я хочу знать правду о том, что с ней стало.
— Правду? Вы сами часто ее говорите? — поинтересовался доктор Брин.
Руби моргнула.
— Почти никогда.
— Тогда откуда столь сильная жажда истины?
Руби тайно вздохнула. В глубине души она понимала, что натворила, хотя и не хотела этого показывать. Словно хищная птица, она напала на беспомощную добычу, впилась в нее мощными когтями и уничтожила. Просто так, ни за что.
Однако она скорее умерла бы, чем призналась, что ее гложет чувство вины, а потому небрежно произнесла:
— Мне кажется, неправильно скрывать от больных все, даже то, как их на самом деле зовут. Я имею в виду все ту же мисс О’Келли.
— Мисс Хоуп, вы не видели, какой она сюда попала. Я добился с ней больших успехов, а вы все испортили.
Руби приподняла брови.
— Успехов?
— Она хорошо себя чувствовала, — ответил доктор Брин, игнорируя иронию.
— Вы добились того, что она ничего о себе не помнила, ни к чему не стремилась, ничего не хотела. И это вы называете хорошим самочувствием?
— В ее случае — да. Одно время в ее жизни были только Naht und Nebel[13], хотя едва ли это вам о чем-то говорит. Потом она понемногу научилась радоваться зелени в парке, солнечному свету, теплу. Когда я назвал ее «Бриджит»[14], просто потому, что она ирландка, она впервые ожила, повернула ко мне лицо, посмотрела на меня. Потому с тех пор я и звал ее так.
— Она не была самой собой, — упрямо заявила Руби.
— Боюсь, она никогда уже ею не станет.
