Анастасия Туманова - Родовое проклятье
Рядом с Гольденбергом сидела старуха Ростоцкая, довольно равнодушно обмахивая его листками собственной роли. На краю сцены сидел, скрестив руки на груди и нахмурившись, Снежаев. Увидев вошедшую Софью, он не поздоровался и лишь коротко кивнул. Но зато молоденькие статистки и инженю налетели на Софью, как мошкара на загоревшуюся лампу.
– Что было, что было, что было?! Там, вчера, у вас? Сонечка, миленькая, расскажи, ужас как интересно! Василий Львович Марью Аполлоновну хотел задушить, это правда?
Софья только отмахнулась и, не обращая внимания на обиженные взгляды, отошла к окну и принялась смотреть на заваленный снегом подъезд к театру. И – невольно вздрогнула, увидев, как по расчищенной дорожке между кленами идет своей обычной быстрой походкой Марья Мерцалова собственной персоной.
«Боже мой, как же она решилась прийти?!» – поразилась Софья, отшатываясь от окна. А Мерцалова уже входила в зал, снимая полушубок и разматывая платок. Наступившей при ее появлении тишины (умолкли даже стрекочущие, как выводок сорок, статистки) она словно не заметила и прямо пошла к поднявшемуся ей навстречу Гольденбергу. Дружный вздох пронесся над пустыми креслами, когда актриса наконец освободилась от полушубка и платка. Коричневое саржевое платье было откровенно расставлено и расшито по бокам, корсета на Мерцаловой не было, и пятимесячный живот выпячивался из-под платья самым бесстыдным образом.
– Марья Аполлоновна, ну как же вы могли… – сокрушенно выговорил Гольденберг, шагнув ей навстречу. Мерцалова спокойно улыбнулась.
– Вот так… Гертруду я вам, возможно, еще сыграю, а уж Офелия, не обессудьте, другая нужна. Я, как видите, сезон закрыла.
Голос ее был ровным, улыбка – спокойной, словно она говорила не о ненужной, досадной беременности, а о легком насморке. Актрисы смотрели на Мерцалову кто – недоверчиво, кто – с презрением, кто – с восхищением. Снежаев весь обратился в созерцание складки на пыльном занавесе, лицо его было мрачнее тучи. Режан-Стремлинова при безмятежном упоминании о «ее» Гертруде лишилась дара речи от негодования, и Софья, несмотря на драматичность момента, чуть не прыснула: настолько примадонна напоминала сейчас вытащенного из воды карася, судорожно открывающего и закрывающего рот.
Гольденберг тяжело вздохнул и жестом показал Мерцаловой на первый ряд кресел:
– Садитесь, моя дорогая… И отдыхайте. А нам, господа, пора начинать. Кто занят в первой картине, прошу на сцену!
Через неделю страсти по Мерцаловой немного улеглись. Гольденберг, привыкший за двадцать лет антрепренерства ко всему на свете, перетасовал роли и спектакли, осчастливил нескольких молодых актрис ролями Мерцаловой в водевилях, на роли в драмах Островского назначил чуть не упавшую в обморок от счастья Купавину, успокоил Режан-Стремлинову, заверив, что ее Гертруды никто не тронет, и только на Офелию в «Гамлете» не было никого. Софье, по-прежнему пребывавшей на амплуа горничных и модисток, даже в голову не могло прийти претендовать на такую значительную роль, и она была очень удивлена, когда однажды в ее комнатку в доме попадьи прямо с улицы вошли засыпанные снегом Мерцалова и Гольденберг.
– Вот же вам Офелия, Аркадий Соломонович, – осипшим с мороза голосом проговорила Мерцалова, жестом Клеопатры указывая на испуганно вставшую из-за стола Софью. На пол посыпалась старая картошка, которую Софья и Марфа перебирали к ужину; несколько штук Марфа успела поймать в фартук, а одна подкатилась прямо к сапогам антрепренера. Тот рассеянно оттолкнул ее, подошел к Софье и уставился в ее непонимающее лицо так, будто видел свою статистку впервые.
– Видите, слепец непростительный, какая красота? – без улыбки спросила Мерцалова, садясь прямо в полушубке и платке на сундук у дверей. – Вы посмотрите, посмотрите получше. Ей можно и вовсе ничего не говорить, просто встать и стоять – букетами закидают! Куда Купавиной! Соня и моложе, и красивее, и голос великолепный – купечество в восторге будет!
Софья посмотрела на нее с изумлением.
– Маша, зачем?.. – начала было она, но Гольденберг вдруг жестом заставил ее встать, зачем-то оправил платье на ее плечах, приподнял за подбородок голову (Марфа угрожающе приподнялась из-за стола), два раза обежал вокруг Софьи, что-то деловито бормоча, и трагическим голосом объявил:
– Вы меня вгоните в гроб, госпожа Мерцалова! Но эта-то хоть, я надеюсь, не беременна от Гамлета?!
– Вот что, господин почтеннейший!.. – рассвирепела Марфа, с треском швыряя на стол огромный нож.
Но Софья, хоть и залившаяся краской, нетерпеливым жестом остановила ее:
– Марфа, сядь, успокойся… Не волнуйтесь, Аркадий Соломонович. Ничего такого нет.
– Да? Ну, слава богу… Роли, конечно же, не знаете.
– Знаю.
– Вот как?.. – удивился Гольденберг. – Ну, извольте прочитать с места встречу Гамлета и Офелии. Только без поз, умоляю вас, без поз! Просто одну роль!
Перед тем, как начать, Софья еще раз посмотрела на Мерцалову. Та, сгорбившись, сидела на сундуке, улыбалась ободряюще, но в черных полузакрытых глазах блестело что-то странное, из-за чего Софья долго не могла собраться с духом и начать давно знакомый монолог.
– Маша, зачем? – спросила она снова, когда Гольденберг с недовольной гримасой объявил, что на безрыбье и рак – рыба, напомнил о завтрашней репетиции («Не опаздывать, мадемуазель Грешнева, не опаздывать, через два дня – спектакль!») и, натянув на одну руку пальто, убежал. Мерцалова, улегшаяся прямо в полушубке на кровать сразу же после того, как за антрепренером закрылась дверь, тяжело повернулась на бок, посмотрела на Софью из-под полуприкрытых век сухими, недобрыми глазами. Без всякого выражения сказала:
– А назло Купавиной. Офе-е-елия, тоже еще. С косой ее жиденькой, рыжей… Ненавижу кошку драную. Ходит, как царица Савская, думает, что Снежаев в нее теперь влюбится до бесчувствия. Ха-а… Влюбится такой, как же. Разве что такое же счастье ей посреди сезона обеспечит. – Мерцалова похлопала себя по животу. Увидев, с каким ужасом смотрит на нее Софья, она жестко усмехнулась, приподнялась на локте и неожиданно выставила вперед смуглый, побелевший в суставах кукиш.
– Вот ей, шалаве, Офелия! Пусть лучше ты, а ей – не дам! Умру – не дам!
– Я откажусь, – решительно сказала Софья.
– Ну и дура будешь, – с сердцем ответила Мерцалова, падая на подушку и запрокидывая покрывшееся бусинками пота лицо. – Ты зачем в актрисы пошла? Чтобы «Кушать подано» до седых волос говорить? «Откажусь»… Поблагодари и садись роль учить, другого-то такого раза не будет. Поесть у вас нету ли чего? У меня второй день не топлено.
– Марфа, посмотри там… – велела Софья. Недовольно ворчавшая Марфа вылезла из-за стола и пошла с ухватом к печи. Софья же вытащила из-под скатерти на столе обтрепанные, исчерканные поправками листки с ролью Офелии и, стараясь не думать о неприятном, скребущем сердце чувстве, принялась за чтение. Но мысли в голове бродили совсем не располагающие к Шекспиру, а за окном, ломая ветки и поднимая возле забора крутящиеся столбы снега, носился ветер.
