Элиза Ожешко - В провинции
Порой из-за метели они сбивались с пути. Болеслав останавливал лошадей, слезал с козел и, разыскав санный путь, возвращался на свое место. Один раз Винцуня не удержалась и сказала ему:
— Боже! Сколько же я вам доставляю хлопот!
Болеслав ничего не ответил, но ей показалось, что он странно усмехнулся.
Раз, найдя утерянную дорогу, он не тотчас уселся на козлы, а постоял возле саней, прислушиваясь к вою метели.
— Не кажется ли вам, — спросил он погодя, — что этот грохот и рев ветра напоминают отзвук грандиозных сражений, криков и проклятий миллионов людей, доносящийся со всех концов света?
— А эти стоны и вздохи напоминают жалобы людей, оплакивающих свое утраченное счастье, — тихо ответила Винцуня.
Болеслав быстро повернулся; казалось, с губ его вот-вот сорвется какое-то слово, может быть, крик, однако он так ничего и не сказал, быстро сел на свое место и погнал лошадей.
Показалась роща, блеснули огоньки; они приближались к Неменке.
— Вот и конец нашему путешествию, — промолвил Болеслав.
Вскоре они уже стояли на крыльце неменковского дома, вслед за ними въехали во двор и сани Болеслава.
— Надеюсь, вы зайдете на минуточку, — сказала Винцуня, — согреетесь стаканом горячего чая.
— Нет, спасибо, — ответил Болеслав, — я не озяб и тороплюсь домой…
Тон был решительный.
Он подал Винцуне руку, она протянула в ответ свою. На лице ее выразилось крайнее изумление: несмотря на страшный холод, рука у Болеслава пылала. Винцуня взглянула ему в лицо, на которое падал отблеск свечи в окне — лицо было совершенно спокойным…
Четверть часа спустя старый Кшиштоф, уже не надеявшийся на возвращение хозяина, открывал ему дверь и, громко смеясь от радости, помогал снимать шубу. Вдруг он смолк, в его глазах мелькнул испуг.
— Господи Христе! — воскликнул старик. — Что с вами? Не заболели вы, избави Бог?
— Не тревожься, дорогой Кшиштоф, — глухо проговорил Болеслав, — я просто продрог немного.
— Ну вот! Я всегда говорил, от этих зимних поездок не жди добра. Садитесь-ка поближе к огню, сейчас принесу чай.
Старик засуетился, брюзжа и охая.
— Ничего мне не надобно, мой славный Кшиштоф, — сказал Болеслав. — Не хочу я чаю, оставь меня одного.
Поворчав еще немного и повертевшись по комнате, Кшиштоф вышел, перед тем, однако, положил на стол, за которым обычно сидел Болеслав, запечатанное письмо.
Как только слуга ушел, Болеслав с тяжелым вздохом рухнул на стул и закрыл лицо руками. Двухчасовое нечеловеческое напряжение исчерпало его силы. Маска безразличия и спокойствия слетела с него, едва он оказался наедине с самим собой. Сегодняшняя встреча с Винцуней потрясла его: все воспоминания прошлого разом нахлынули на него, все переболевшие чувства ожили в сердце с новой силой. Винцуня показалась ему стократ прекрасней, чем была, отмеченная духовной зрелостью, которая светилась в ее взгляде, более ясном и выразительном, чем прежде; ее грустный вид и физическая слабость, о чем свидетельствовали тонкая бледная кожа лица и хрупкая фигурка, невыразимо тронули его. Никогда он не был в обиде на нее, а если оставалась какая-то капля горечи, то сегодня он все простил и все забыл. Сейчас он видел только одно: на ее жизненном пути встал призрак несчастья, и чувствовал, что любит ее, любит беспредельно, разлука и тревога за ее будущее лишь усилили его любовь.
В этот миг он пал духом и готов был возроптать на судьбу; лицо его выражало безграничную боль, почти отчаяние. Машинально он взглянул на письмо, лежавшее перед ним на столе, и чем дольше в него вглядывался, тем светлее становился его взгляд; так светлеет небо, когда луч солнца пробивается сквозь мрачные тучи. С чувством невыразимого душевного облегченья он произнес:
— От Анджея.
Он распечатал конверт и при свете горящего камелька пробежал глазами письмо. По мере того как он читал, лицо его все больше прояснялось, в глазах исчезло выражение отчаяния, уступая место привычной тихой грусти. Болеслав положил листок перед собой и, подперев рукой голову, долго перечитывал строки дружеского послания.
Губы медленно шевелились, точно повторяли усталому сердцу ободряющие и утешительные слова письма.
Длинное послание пана Анджея кончалось так:
«Помни, что еще не настал конец твоим жизненным испытаниям. Какие бы ни выпали на твою долю беды, за ними последуют еще и еще. Твоя душа должна быть готова к этому. И как бы велико ни было твое страдание, каким бы оно тебе ни казалось непосильным, не забывай, что нельзя поддаваться ему. Крепко запомни это слово, — нельзя. Это слово кажется заурядным и жестоким, но в нем заключены правда и долг, которые будут тебе защитой в жизни. Твои страдания касаются одного тебя, а твоя работа, мысли, деятельность — принадлежат обществу. Пренебрегая ими по какой-нибудь личной причине, уклоняясь или расслабляясь хотя бы на миг, ты совершаешь кражу, потому что отнимаешь плоды твоей духовной силы у общества, хотя они по праву принадлежат ему. Тебе придется много страдать, но будь мужественным; в кровь разобьешь ты ноги на каменистом пути жизни, но, как это ни трудно, смело иди вперед, только вперед, не ограничивайся своим тесным мирком, смотри на вещи широко; мир велик, и надо его любить, это излечит твои сердечные раны и скрасит твое одиночество высокими радостями, которые заменят тебе то, что ты потерял».
Было уже далеко за полночь, когда Болеслав писал ответное письмо пану Анджею.
«Да, мой благородный друг, нет предела моим страданиям, и кто знает, наступит ли им когда-нибудь конец. Я был печален, но спокоен, а сегодня я встретил Винцуню и опять во мне разразилась буря. Я потерял власть над собой, отчаяние овладевало мною, и кто знает, сумел ли бы я с ним совладать, если бы не твои слова; ты снова поддержал меня в тяжелую минуту. Как раз вовремя, спасибо тебе за это! Мы встретились с тобой в пору моего безоблачного счастья, а теперь твоя душа братски сопутствует мне по дороге непредвиденных страданий. Ты идешь рядом со мной в образе совести и разума, поддерживая меня, когда я падаю духом, напоминая мне о долге и о моей жизненной цели. Еще два часа назад я был во власти отчаяния, удручен, полон тяжких сомнений и жаловался на судьбу, но, прочитав твое письмо, поразмыслив над ним, я настолько успокоился и пришел в себя, что теперь могу, мой уважаемый и мудрый друг, рассказать тебе о делах, какие больше всего занимали меня в последнее время.
Сегодня я вернулся из уездного города, где выхлопотал наконец разрешение открыть в N. больницу для крестьян и евреев, с штатным врачом. Больница будет построена на средства, пожертвованные наиболее просвещенными, состоятельными местными жителями, а в дальнейшем она должна содержаться на деньги тех, кто будет ею пользоваться. Инициатором этого предприятия был наш почтенный ксендз, я его поддержал, и мы организовали нечто вроде комитета, куда вошли несколько человек, самые просвещенные в округе и более всего пекущиеся о всеобщем благе, — цель комитета выработать план, подсчитать, во сколько обойдется такое предприятие, и т. д. Должен тебе сказать, что в это маленькое общество, по моему предложению и настоянию, был вовлечен молодой Александр Снопинский. Мне казалось, что благородная идея пробудит в нем благородные порывы и первый шаг на пути общественной деятельности даст серьезное направление его дальнейшим стремлениям. Поначалу, казалось, я не ошибся. Он горячо увлекся нашими проектами и собраниями, принимал в них деятельное участие и даже, должен признать, подал нам несколько светлых и удачных идей. Я с удовлетворением смотрел на все это, радуясь, что один из членов общества, к которому я принадлежу, притом муж женщины, о будущем которой я беспокоюсь более, нежели о своем собственном, начинает приобретать добрые и похвальные наклонности. К сожалению, радость моя длилась недолго.
