Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
– Я сумею их перенести, мама, – перебил он ее с невозмутимым спокойствием. – Болдуин…
– Замолчи! Если в тебе есть еще хоть искра сыновней любви, не произноси этого имени! Я не желаю его больше слышать, не хочу, чтобы мне напоминали о том, кто нас так жестоко обманул! Вероломный!
– Остановись! – воскликнул Герберт, поддерживая бледную Маргариту, которая схватилась за край стола, чтобы не упасть. – Ни слова больше, матушка! – На лбу его напряглись жилы, он говорил гневно, но в голосе слышалась глубокая скорбь. – Если ты так безжалостно, с таким невероятным эгоизмом отрекаешься от Болдуина и, следовательно, от сироты, его дочери, то я буду ее защитником и не потерплю, чтобы было произнесено еще хоть одно злое слово, причиняющее страдание ей, еще не оправившейся от своей утраты! Но и Болдуина я не позволю тебе больше позорить! Да, он был слаб, его нерешительность была недостойна мужчины, и я ее не понимаю, но перед нами обстоятельства, смягчающие его вину. Ты сама убедительнейшим образом доказываешь в эту минуту, какая поднялась бы вокруг него буря, если бы он мужественно и открыто заговорил в надлежащее время. Его прельстила возможность войти в исключительный круг, где его приняли с распростертыми объятиями, и с каждым шагом он все больше запутывался в неестественных противоречиях. Скажу больше: чтобы стать в открытую оппозицию к тебе и тем, кто разделяет твое мнение, и, отрекшись от всех предрассудков, следовать только естественному влечению сердца, надо иметь немалое мужество. Этот случай в нашем семействе должен был бы открыть тебе глаза и показать, к чему приводит гнет узких взглядов, отрицание всякого здорового, природного человеческого чувства: к скрытым душевным мукам, которые лишают человека сил, ко лжи и обману, иногда даже к преступлению. Часть вины Болдуина падает и на современное общество – не один он играл комедию.
По мере того как Герберт говорил, советница все дальше отходила от него, казалось, она хотела этим показать, как велика была та пропасть, которая образовалась между матерью и сыном вследствие разницы во взглядах. Крепко сжав губы, она направилась к двери и там еще раз обернулась.
– Я не возражу ни слова на то, что ты мне говорил, – сказала она дрожащим от гнева голосом. – С моими принципами я до сих пор кое-как прожила на свете, они лучшая часть меня самой, моя гордость, с ними я живу и умру! Но ты будь осторожен. Это кокетничанье с современным, лишенным всяких принципов либерализмом несовместимо с твоим положением. Но что я говорю! К чему мне давать советы? Это даже бестактно с моей стороны. Ведь в Принценгофе и перед их высочествами ты, понятно, не позволишь себе высказывать подобные взгляды.
– С дамами в Принценгофе я не считаю нужным говорить о политике, а герцог вполне знает мой образ мыслей, я никогда его перед ним не скрывал, – совершенно спокойно возразил ландрат.
Советница ничего больше не сказала, только тихо и недоверчиво засмеялась, вышла из комнаты и притворила за собой дверь.
Маргарита между тем отошла к ближайшему окну, испуганно высвободившись от поддерживающей ее руки.
– Ты из-за нас поссорился с матерью. – Ей это было горько, и губы ее скорбно подергивались.
– Не стоит огорчаться, – возразил ландрат, все еще не в силах справиться с охватившим его раздражением. – Успокойся же! – прибавил он с нежной заботливостью. – Мы помиримся. Мать образумится, она вспомнит, что я всегда был хорошим сыном, хотя имею собственный взгляд на многие вещи.
Он взял документы и рассмотрел их.
– Теперь пойду в пакгауз, – сказал он. – Всякое промедление было бы грехом перед стариками. Мне предстоит завидное дело! Но спрошу тебя еще: вполне ли ты уяснила себе, что будет, когда явится третий и вступит в равные права с вами, избалованными единственными наследниками? Когда мальчик из пакгауза будет признан потомком тех, чьи портреты смотрят со стен вашего дома, тех предков, которыми ты так гордишься? Сегодня ты стремилась выяснить это дело, чтобы снять постыдное подозрение с памяти своего отца.
– Да. Но вместе с тем я ратовала и за права маленького брата. С радостью открою я ему свои объятия. Он даст смысл моей жизни. Я буду иметь право думать и заботиться о нем, буду хранить его как вверенное мне отцом сокровище. Для этого стоит жить!
– Разве твоя молодая жизнь так бедна надеждами, Маргарита?
Она бросила на него мрачный взгляд.
– Мне не надо твоего сострадания. Жалок только тот, кто не умеет довольствоваться своей судьбой, – упрямо возразила она.
– Ну, дай Бог, чтобы когда-нибудь не рухнул твой прекрасный глиняный пьедестал! – По его губам скользнула легкая усмешка, но она ее не заметила, глядя через его плечо во двор. – Я не хотел тебя обидеть. Боже сохрани! Мы были с тобой сегодня так во всем согласны, но кто знает, что будет завтра, а потому дай мне, как другу, руку на прощание.
Он протянул ей руку, она вложила в нее свою, но не пожала его руку, не пошевелила даже пальцами.
– О, как холодно, как оскорбительно холодно… Что делать, старый дядя должен уметь переносить всякую неприятность, на то он и умудрен годами, – проговорил он с добродушным юмором, выпуская ее руку. Потом задвинул на место деревянный брусок, запер шкаф и взял ключ себе. – На этих днях я попрошу снова дать мне ключ от этой комнаты, – сказал он. – Я уверен, что в письменном столе есть еще многое, что поможет нам поскорее закончить это дело. Ты не оставайся здесь долго, Маргарита. Я по себе чувствую, как ты замерзла.
Сказав это, он вышел. Маргарита медлила уходить. Стоя у окна, она смотрела во двор. Ей не было холодно, было даже приятно, что ледяной воздух освежает ее разгоряченную голову.
У колодца во дворе стояла Бэрбэ, наливая воду в ведро. Суеверная старуха еще не подозревала, что история «дамы с рубинами» закончена навсегда. Да, эта загадка, много лет висевшая черной тучей над домом Лампрехтов, была разрешена.
Маргарита взглянула через двор на отягощенные снегом липы, и ей вспомнилось, как из-за раздвинувшихся пестрых шелковых гардин показалось белое лицо. А теперь она сама стояла здесь, наверху, и знала, что этим привидением была прелестная Бланка, являвшаяся в виде закутанной в покрывало белой женщины.
Как велико должно было быть очарование этой благоухающей, как роза, девушки, если даже человек зрелого ума, уже немолодой, гордый хозяин фабрики, отец Маргариты, был покорен! Что был тогда в сравнении с ним длинный гимназист выпускного класса со своим румяным юношеским лицом!
Теперь, конечно, совсем другое дело. Все изменилось. Перед ним все заискивали, и даже знатная красавица, племянница герцога, желала выйти за него замуж.
