Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Она за него боится. Думает, что британцы учуют кровь и явятся во Францию за легкой добычей. Он всегда терпеть не мог Британию. Наполеон считает, что Георг Третий недостоин править этой страной.

— Я читала газеты, — говорю я. — Они и до моего замужества писали, и теперь не устают повторять, что твоя мать была его талисманом. Его счастливой звездой. И когда он ее прогнал, то остался без ее отраженного света.

— Журналисты… — отмахивается она. — Небылицами зарабатывают свой хлеб.

— Но теперь в это верит и народ, разве нет?

Ответом служит молчание, и мне все ясно. Не так много лет прошло с тех пор, как взбешенные французы казнили свою королеву. И сейчас это все тот же народ, с теми же страстями и обидами. Только теперь их утраты несравнимо тяжелее.

— А что если британцы объявят войну? — тихо спрашиваю я. — Ты не думала, что тогда станет с нами?

Если начнутся беспорядки, нам придется самим организовывать свой побег из Франции. У Гортензии муж с мальчиками в Австрии, под защитой моего отца. А мой царственный супруг где-то между Москвой и Парижем.

— Будем спасаться бегством, — говорит она. — Другого выхода нет. Ни от одной иностранной армии нам ждать снисхождения не приходится.

Я смотрю на сына, на его длинные золотистые кудри и румяные щечки. Неужели и Наполеон когда-то был такой? Спокойно играл, гладил свою деревянную лошадку, награждал ее разными именами типа Жак и Антуан? Не могу себе такого представить. Но было же время, когда он был невинным ребенком; когда под его взглядом королева-мать понимала, что готова ради него на все. Но потом я вспоминаю, с какой яростью однажды он ткнул мне в лицо вазочку с мороженым и как он запрещает Францу пропускать занятия — а когда-нибудь это коснется и поля боя, — и понимаю: если до этого дойдет, мы действительно будем бежать. Тогда я увезу сына в Австрию.

И вот вечером восемнадцатого декабря в Большой салон вбегает молодой лакей. Хоть и война, а зал украшен по случаю Рождества: над резными дверями развешаны гирлянды, в золотых вазах радуют глаз ветки остролиста. Королева-мать с Каролиной играют в карты, придворные тоже развлекаются, разбившись на группки. Играет музыка, но, по правде сказать, особого веселья не наблюдается.

Когда лакей входит, я разговариваю с Гортензией. Он стоит за моей спиной, и мне не видно, что он ждет, когда я обращу на него внимание. Разговор первой прерывает Гортензия.

— Ваше величество.

Она показывает мне на молодого человека. Я оборачиваюсь — он совсем мальчик. На нем голубая с золотом ливрея, и он явно взволнован.

— Там… там один человек хочет вас видеть, — говорит он. Он нервно озирается на придворных, которые дружно смотрят в нашу сторону, потом наклоняется и шепчет: — Говорит, он император Франции.

Я переглядываюсь с Гортензией, и мы немедленно поднимаемся.

— Где он?

— У ворот, ваше величество. Но стража не уверена. Узнать его невозможно.

Я прохожу через зал к королеве-матери и трогаю ее за плечо.

— Вы не могли бы пройти со мной?

По моему голосу она догадывается, что я чем-то взволнованна, и сразу соглашается.

— А в чем дело? — вскидывается Каролина и, не получив от меня ответа, швыряет карты на стол и следует за нами.

За воротами стоит старик в серой шинели. У него спутанная борода, от холода он нахохлился.

— Mio Dio… — шепчет Каролина, а Гортензия теряет дар речи. Узнать его нет никакой возможности.

— Наполеон? — кричит королева-мать и бросается вперед, но дорогу ей преграждает стража.

— Мадам, вы уверены, что это император? — спрашивают они.

— Уж сына-то своего я знаю! Пустите меня! — кричит она. — Он же замерз!

Стражники вопросительно смотрят на меня, а незнакомец открывает рот.

— Мария-Луиза, — говорит он с нежностью. — Ты меня не узнаешь?

— Сразу не узнала. Но теперь, когда вы заговорили…

Он снимает шляпу, и я поражена тем, как он поседел.

— Как там Римский король?

— Ему уже скоро два годика. — Мне хочется добавить: «И он счастлив. Доволен жизнью». Но вместо этого я почтительно добавляю: — Он соскучился по папе.

Наполеон улыбается, но от этого похож на себя еще меньше.

— Я помоюсь и в семь буду у тебя.

Он смотрит на Гортензию и берет ее за подбородок.

— Я приказал брату вместе с детьми ехать в Париж. Сейчас все Бонапарты нужны мне во Франции.

— Зачем? Что, опять война?

— Это одному Богу известно. А у меня с Ним пока недостаточно доверительные отношения.

Мы пропускаем императора Франции в Тюильри, и весь дворец оживает от важного известия. В коридорах нас поздравляют придворные, вслед нам несутся крики: «Да здравствует император!» Королева-мать рыдает от радости. А Каролина защищает своего мужа Мюрата, который месяц назад оставил армию и уехал спасать свое Неаполитанское королевство. Говорят все разом, и после многих месяцев напряженного молчания я не выдерживаю и поднимаюсь по лестнице к себе. Гортензия вызывается меня сопровождать, но я хочу побыть одна.

Я больше не правительница Франции. Письма от отца, приходившие в последние месяцы раз, а то и два в неделю, больше мне приносить не будут, а Франц вернется к усердным занятиям и снова останется без игр. За одну ночь я из капитана корабля превращусь в пассажирку. Я знаю, кощунственно жалеть, что война так быстро закончилась, но, когда я думаю о том, как мало теперь буду видеть Франца, мне до смерти жаль, что Наполеон вернулся.

В моих апартаментах Зиги сладко спит подле камина. Учуяв меня, он начинает вилять хвостом, но и не думает вставать. Я его не виню. Холодно.

Я сажусь к туалетному столику и вынимаю из прически серебряные заколки, распуская волосы вокруг лица. Узнал бы меня сейчас Фердинанд? Мы с ним не виделись почти четыре года. Волосы у меня теперь длиннее, а лицо немного тоньше, ведь я уже почти два года как мать. Вчера я слышала, как какой-то придворный говорил герцогине де Фельтр, что я выгляжу на десять лет старше своих двадцати двух. Я склоняю голову набок и пытаюсь определить, так ли это.

— Мария-Луиза!

Я вскакиваю, потом прижимаю руку к груди.

— Не слышала, как вы вошли.

Наполеон смеется. Это его излюбленный трюк, как видно, есть вещи, которые остались неизменными. Он проходит в комнату и протягивает руку. Я беру ее, и он долго смотрит на меня.

— Все такая же свежая и красивая, какой я тебя помню. — Он ведет меня к кровати, но не ложится, а остается сидеть. Я сажусь рядом. — Видел нашего сына. Он очень вырос, — произносит он.

— Да. Шесть месяцев — немалый срок.