Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса
– А ну сгинь! – Илья ухватил с земли палку и кинул в зловредного.
– Ай! – писарь отскочил, укрылся за березкой, но не ушел.
Бояре молчали. Ульяна переглядывалась с Ильей, Норов крепко держал Настю за руку, а сама боярышня слезы глотала. Стояла, опустив голову, и казнила себя всячески.
Все думала, будь тут Илларион, что б он сказал? Как глянул на нее, бесстыжую? Но знала как-то, что не проклял бы ее святой отец, понял бы, простил и порадовался о ней. Вины за собой не чуяла, но стыд душил и все потому, что уряд боярский не соблюла, обидела тётку, заставила дядьку Илью начать ссору с Вадимом.
– Никифор! – Норов крикнул громко. – Ступай, буди попа! Пусть церковь открывает! Скажи, я велел! – дернул Настасью из рук Ульяны и потащил за собой.
– Разбежался! – Илья встал на пути.
– Какой поп?! – Ульяна наново взялась за Настю, повисла на ней, оттащила от Норова. – Не пущу! Позорить девочку мою не дозволю!
– Верно, Уля, – дядька кивнул. – Ступайте в избу, где я ночую. Поутру тронемся отсюда.
– Не посмеешь, – Норов упёрся, давил голосом и пугал взглядом Илью.
– Думаешь, слушать тебя стану? – и дядька озлобился. – Ульяна, бери Настю и веди. Все на том.
– Думаешь, отпущу? – Норов брови свел грозно.
Настя слушала ругань, слова злые, а думала об одном – увезут. Вспомнила тоску свою в городище, когда одна была, без Вадима, наново почуяла горечь, какой не пожелала бы никому. Вот то и придало сил: вырвалась из рук Ульяны и кинулась к Норову:
– Вадим! – обняла, прильнула. – Не отдавай! Вадим!
– Никому не отдам, – Норов крепко прижал Настасью к своему боку. – Что ты, не бойся ничего, – поцеловал в висок. – Идем, Настёнка, попа разбудим.
– Не пущу! Боярышню ночью венчать без сговора? Не дам позорить! – Ульяна ногой топнула, а потом поникла, обмякла словно. – Вадим, Настя, что творите?
– Вон оно как… – протянул дядька Илья, почесав в макушке. – Уля, забирай боярышню и веди, куда сказал. А ты, Вадим, охолони. Давай-ка поговорим. Ты взглядом-то меня не жги, не дорос еще. Уймись, бесноватый, никуда твоя Настасья не денется. Права Ульяна, без сговора нельзя. О боярышне подумай, куда ей потом от позорища такого? Утром сам сватать пойду, коли поверю тебе.
Настя цеплялась крепенько за руку Норова, тот и сам держал так, что не вырваться. Но, видать, слова дядькины мимо ушей не пропустил:
– Ульяна, сведешь Настю в мой дом. Я сыщу ночлег, а утром за ней приду. Вздумаешь свезти ее из Порубежного, пеняй на себя. Упреждаю, ворота велю запереть, вкруг дома ратных поставлю, – Норов надавил голосом и глянул на тётку сурово.
Боярыня спохватилась, взяла Настю за руку и потянула из рощи.
Дорогой боярышня оглядывалась на Вадима, боялась увидеть драку меж ним и дядькой Ильей, но ничего такого не углядела и пошла за Ульяной покорно.
– Ульяна Андревна, ты как знала, велела снеди творить всяческой, – из кустов вылез зловредный Норовский писарь, пристроился рядом с Настасьей. – Утресь-то спать долго не придется. Чую, явятся сваты спозаранку.
– Никифор, – боярыня шагала широко, цепляясь долгим подолом за высокую траву, – ты чего там про Глашку-то обсказывал?
– Про какую? Про Гуляевскую? Какую отправили вон из Порубежного по весне? – Никеша козликом подскочил к тётке. – Вадим Лексеич тогда, помню, сильно побил Лёху Журова и выпинал из крепости.
Настя голову опустила, разумела про какого воя говорил ей Норов. Потом улыбнулась, поняла – ее печалить не хотел, с того и не назвал имени обидчика. Ее, глупую, берёг.
Ульяна сбилась с шага, обернулась на боярышню и огрела тяжким взором:
– Настька, вовек тебе не прощу такого-то позорища, – шипела. – Оговорила Норова, всех взбаламутила, еще и себя наказала до горки. У тебя голова пустая, не пойму? Да и я не лучше! Завтра придет Вадим, так спихну тебя замуж! Чтоб боле не маяться с тобой, заполошная!
– Ульяна Андревна, красавица ты наша, – запел сладко писарь, – почто ругаешь? Вон закат-то какой. Красота вокруг, отрада. Ты не злись, злому человеку завсегда тяжко. Ни улыбнется никто, слова доброго не кинет. Ты уж на боярышню нашу не наговаривай. Как мыслишь, побежала б она безо всякой причины?
Тётка сбилась с шага, встала у крепостной стены и глянула на темное небо с багровой закатной полосой. Вслед за ней и Настасья залюбовалась чудом Господним. Потом уж глаза прикрыла, вдохнула дурман теплой летней ночи и замерла, улыбаясь.
– Гляньте, еще и радуется, – ворчала Ульяна. – Косы-то прибери. Мнится мне, что кудрей у тебя поприбавилось, – подошла к боярышне и ласково оправила непокорные завитки. – Настёнушка, не обидел тебя? – прошептала, таясь от писаря.
– Что ты, голубушка, не говори о нем такое, – Настя вскинула руки и обняла тётку. – Меня вини, мой позор и ничей боле.
– Погоди, до дома дойдем, я с тебя за все спрошу, – Ульяна грозилась, но обнимала тепло, а потом повела, потащила за собой по темной улице Порубежного. Сзади топотал зловредный, посмеивался счастливо.
Уже в дому, Ульяна погнала Никешу: тот и не упирался, ушел к себе в клетуху. А вот Настя наново испугалась тёткиного гнева, но пошла за ней в ложню и там, перекрестившись на образ в углу, тихо села на лавку.
– Обсказывай, с чего Норова простила и не смей ничего утаивать, – велела Ульяна и уселась рядом. – И об том, как с Алексеем бежать собиралась не забудь. Надо было еще второго дня тебя пытать, как притекла в Порубежное. Так пожалела тебя, бесстыжую, не стала печалить.
Настасье только и осталось тяжко вздохнуть и рассказать все тётке; та слушала молча, иногда лишь охала, да брови изгибала высоко.
– Вон как… – тётка дождалась, когда из Настасьи все слова выдут, потом встала и пошла к окну распахнуть ставенку.
Стояла долгонько, глядела на темный двор, а потом заговорила:
– Я всю жизнь вокруг тебя наседкой квохтала, сберегала, а выходит, тебе того и не надобно. Сама не лыком шита, – вздохнула. – Будет из тебя боярыня, да похлеще иной какой.
– Тётенька, что ты, – Настя замахала руками. – Не могу я ничего, не умею. Вадиму горе со мной…
– Да ну? Горе? Он еще не раз мне поклонится за тебя, – Ульяна обернулась и взглядом ожгла. – Ты много боярских дочерей видала, чтоб сами себе судьбу правили? Много ль видела, чтоб насмелились бежать от постылого жениха? И сколь тех встречала, какие нос воротили от богатого и бо ярого и все с того, что на других глядит? И ведь не кого-то, а самого Норова согнула подковой, в узел связала, – тётка вздохнула тяжко. – Материн у тебя характер, Настасья. Та с виду тоже тихая была, смирная, а прогнуть ее, семь потов пролить. Но вот за рощу нынешнюю я тебя поучу. В последний раз.
Ульяна подошла, размахнулась и ударила открытой ладонью по Настасьиной щеке, да не больно, обидно. Боярышня покачнулась, схватилась за ушибленное:
– Благодарствуй за науку, – прошептала и голову опустила: стыд грыз, совесть мучила за тёткины страдания.
– Себя помни, – поучала Ульяна. – Меня не слушаешь, про то уж поняла. Тебя только Вадимом твоим и можно пронять. Так вот и скажу, всякий твой позор отныне и на него будет падать. Разумела?
– Разумела, тётенька, – Настя встала и поклонилась поясно.
– То-то же, – тётка унялась, глянула на боярышню. – Не болит? Не зашибла? Настя, ты не голодная? И чего спрашиваю, точно, оголодала, – обернулась к двери, крикнула: – Зина! Снеди неси! В мыльню воды горячей вели! Утресь не придется. Прав Никешка, Норов спозаранку явится.
В ложню сунулась испуганная Зинка, поклонилась, мол, все разумела, и побежала по сеням. Вслед за ней в дверь влез Илья:
– Что замолкли? – улыбнулся и усы пригладил. – Не тревожьтесь, живы все. Так, помяли друг дружке бока для острастки. Настя, бесноватый твой хотел тут на крыльце ночевать, насилу уговорил его пойти ко мне. Чую, погонит меня ни свет, ни заря свататься. Уля, вы уж уготовьтесь. И вот еще, ты ему поперек не вставай, удушит иль уши обкусает. Дурной совсем, – Илья хохотнул разок, другой, а потом зашелся смехом.
