Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе

Бережно, как великую драгоценность, мы извлекаем из ваты наши три букета, перевязанные трёхцветными лентами. Дютертр не зря порастряс свои тайные заначки – я получаю букет белых камелий, Анаис – красных камелий, а Мари Белом достаётся огромный букет больших бархатистых васильков – природа, не предусмотревшая торжественную встречу министра, не позаботилась произвести на свет камелии синего цвета. Чтобы лучше видеть, младшие девчонки проталкиваются поближе, обмениваясь тумаками и жалобно взвизгивая.

– Прекратите! – кричит мадемуазель. – Неужели вы думаете, что у меня есть время следить за порядком? Мари, встаньте слева, Анаис – справа, Клодина – посередине, и спускайтесь во двор да поживее! Не хватало ещё, чтобы мы опоздали к прибытию поезда! Вы, с флажками, разберитесь в шеренги по четыре самые высокие впереди, и за мной…

Мы спускаемся с крыльца и ничего больше не слышим. Люс и другие большие девчонки идут за нами, и флажки вьются над нашими головами. Мы входим под зелёную арку, топоча, будто стадо баранов… ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Толпа на улице, нарядно одетая, разгорячённая, готовая кричать «Да здравствует всё что угодно!», испускает при нашем появлении громогласное, похожее на треск «ах!» Нас так и распирает от тщеславия, и мы, опустив глаза и зажав в руках букеты, павами выступаем по ковру из цветов, вбирающему в себя дорожную пыль; лишь через несколько минут, сияя от радости, мы украдкой обмениваемся восторженными взглядами.

– Обалдеть! – вздыхает Мари, глядя на зелёные аллеи, по которым мы медленно шествуем между двумя рядами восхищённых зрителей под сводами из веток, приглушающих солнечный свет и создающих неверную прелестную атмосферу лесной чащи.

– Ещё бы! Можно подумать, что чествуют нас… Надутая как индюк, Анаис не раскрывает рта, она внимательно выискивает в расступающейся толпе знакомых парней, которых надеется обворожить. Она вовсе не хороша в своём белом платье – куда ей! – но её невзрачные глазки лучатся гордостью. На перекрёстке у базара нам кричат: «Стойте!» Здесь к нам присоединяется тёмная цепь мальчишек, которых с невероятным трудом заставляют держать строй. Они кажутся нам сегодня такими жалкими, черномазыми, неловкими в своих нарядных костюмах; в неуклюжих ручищах парней трепещут флаги.

Остановившись, наша троица оборачивается, несмотря на напускную важность: Люс и иже с ней стоят позади и воинственно опираются на древки своих флажков; малышка вся светится от удовольствия. Вытянувшись в струнку, совсем как приосанившаяся Фаншетта, она беспрестанно радостно смеётся. И, покуда хватает глаз, тянутся и теряются вдали под зелёными арками пышные платья и взбитые причёски девушек Галлии.

«Пошли!» Мы снова отправляемся в путь, лёгкие, как птички, спускаемся по Монастырской улице и минуем зелёную стену из выстриженного секатором тиса, представляющую собой крепость, а так как на дороге солнце печёт немилосердно, нас останавливают в тени акациевой рощи совсем недалеко от города. Здесь нам предстоит дожидаться появления министерского кортежа. Мы слегка расслабляемся.

– Венок у меня хорошо сидит? – спрашивает Анаис.

– Да… сама посмотри.

Я передаю ей карманное зеркальце, которое предусмотрительно прихватила с собой, и мы проверяем свои причёски. Толпа двинулась за нами, но из-за тесноты на дороге изломала изгороди по обочинам и теперь вытаптывает поле, не заботясь ни о чём. Взбудораженные парни несут кипы цветов, флаги и ещё бутылки! (Истинная правда, я сама видела, как один остановился, запрокинул голову и стал пить прямо из горлышка.)

«Светские» дамы расположились у городских ворот, кто на траве, кто на складных стульях, и все – под зонтиками. Они будут ждать здесь – так приличнее; ведь не подобает выказывать слишком большое нетерпение.

Толпа устремляется к вокзалу, на красных крышах которого полощутся флаги. Шум удаляется. Мадемуазель Сержан, вся в чёрном, и Эме, вся в белом, которые уже сбились с ног, присматривая за нами, носясь вокруг нас кругами, усаживаются наконец на склоне, приподняв платья, чтобы не испачкаться. Мы ждём стоя, разговаривать нет никакой охоты; я твержу про себя небольшое приветственное слово, немного дурацкое, – творение Антонена Рабастана, – ведь мне скоро выступать:

«Господин министр! Ученики школ Монтиньи, украшенные цветами родной земли… (Люди добрые, если кто-нибудь обнаружит у нас поля камелий, пусть мне скажет!)…обращаются к вам, полные признательности…»

Ружейный залп на вокзале. Учительницы вскакивают.

Крики толпы доносятся до нас как приглушённый гул, который быстро нарастает и приближается, смешиваясь с ликующими выкриками, топотом многих ног и копыт. Мы в напряжении глядим на поворот дороги… И вот наконец появляется передовая группа: покрытые пылью мальчишки волочат по земле ветки и орут, потом поток людей, потом два блистающих на солнце автомобиля и несколько ландо, из которых торчат чьи-то руки, машущие шляпами. Мы смотрим во все глаза. Машины медленно приближаются, вот они уже перед нами, и, прежде чем мы успеем разобраться что к чему, в десяти шагах от нас открывается дверца первого автомобиля.

Из него выскакивает молодой человек в чёрном и протягивает руку, на которую, выходя, опирается министр сельского хозяйства. Несмотря на старания казаться величественным, представительности у его превосходительства ни на грош. Он даже немного смешон, этот спесивый, пузатый, как снегирь, коротышка; пот льёт с министра градом, и он вытирает свой ничем не примечательный лоб, холодные глаза и рыжеватую бородку. На нём ведь не белый муслин, а в чёрном сукне в такую жару…

На мгновение воцаряется необычная тишина, которая тут же прерывается буйными криками: «Да здравствует министр! Да здравствует сельское хозяйство!

Да здравствует Республика!» Жан Дюпюи неопределённым самодовольным жестом благодарит. Слева от знаменитости вырастает блистающий серебряным шитьём толстяк в треугольной шляпе, сжимающий перламутровую рукоять небольшой шпаги, справа – высокий сгорбленный старик-генерал с белой бородкой. Внушительная троица с важным видом приближается в сопровождении полчища людей в чёрном, с красными орденскими лентами и планками. Среди плеч и голов я различаю торжествующую физиономию пройдохи Дютертра, которого толпа бурно приветствует и как друга министра, и как будущего депутата.

Я ищу глазами мадемуазель и спрашиваю подбородком и бровями: «Идти к ним?» Она кивает, и я тащу за собой двух своих напарниц. Внезапно все как по команде замолкают. Вот ужас-то, как же решиться открыть рот перед всеми этими людьми? Только бы от страха не перехватило дыхания! Мы все ныряем в свои юбки в глубоком реверансе – только платья шелестят, – и я начинаю (в ушах такой гул, что я сама себя не слышу):