Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)
XXIII.
Катерина Андреевна, увидавъ, что Павелъ Борисовичъ задумался, встала со своего мѣста и сѣла на ручку его кресла.
— О чемъ ты задумался? — спросила она, обвивая шею Павла Борисовича рукою и заглядывая ему въ лицо.
Онъ очнулся.
— Такъ, милая, ни о чемъ. Ты очень меня любишь?
— Развѣ объ этомъ надо спрашивать? — съ ласковымъ укоромъ проговорила Катерина Андреевна. — Зачѣмъ ты говоришь это?
— Да такъ. Я вѣдь не первой молодости, мнѣ до пятидесяти годковъ недалеко, а ты только что распустилась, какъ пышная роза…
— А мой Лука Осиповичъ развѣ молоденькій былъ? И не молодъ, и не уменъ, и бѣденъ.
— Такъ вѣдь ты и не любила его.
— Развѣ его можно равнять съ тобою? Да и почему это ты завелъ этотъ разговоръ?
— Такъ... Я вотъ сидѣлъ тутъ и думалъ...
— О чемъ?
— О тебѣ все. Ты меня прости, если я скажу тебѣ что нибудь непріятное, но мнѣ хочется поговорить съ тобою по душѣ наканунѣ, такъ сказать, нашей свадьбы, когда мы свяжемъ уже себя крѣпкими узами.
— Ну, ну, поговори, поговори, это очень любопытно.
Катерина Андреевна, видимо, оживилась очень; глаза у нея такъ и засверкали.
— Мнѣ думается, Катринъ, что... что ты немного черства, что ты принадлежишь къ такимъ натурамъ, которыя крѣпко и сильно любить не могутъ.
— Почему же это тебѣ кажется? — перебила Катерина Андреевна, и голосъ у нея дрогнулъ.
— Да такъ вотъ раздумался. Ты прости меня, если я обижаю тебя. Я говорю это потому, что очень люблю тебя, а любя, боюсь: вдругъ ты разлюбишь меня или я узнаю, что ты и не любила меня?.. О, я не знаю, что тогда будетъ со мною!.. Прости меня, Катя, повторяю я въ сотый разъ, но я буду съ тобой откровененъ. Я вотъ думалъ тутъ о тебѣ, и мнѣ пришло въ голову, что у женщины съ нѣжнымъ сердцемъ не можетъ быть такой жестокости, которую ты проявила, напримѣръ, къ этой несчастной Наташѣ...
У Катерины Андреевны сверкнули глаза.
— Ты находишь? — перебила она Скосырева съ раздраженіемъ. — Я, по твоему, должна была мирволить этой дѣвкѣ, которая чуть ли не покушалась на мою жизнь?
— Милая, да вѣдь это было уже послѣ того, какъ ты извела ее.
— А вамъ ее жаль? — снова перебила Катерина Андреевна. — Еще бы, вы были такъ близки къ ней!.. Вы жестоки, несправедливы, говоря мнѣ объ этомъ! Я не могла терпѣть рядомъ съ собою эту... эту любовницу вашу!
— Ее легко было удалить безъ всего того, что ты продѣлала съ нею. Потомъ вотъ эта Надежда, — зачѣмъ ты отняла ее у жениха?
Катерина Андреевна вскочила.
— А ты не понимаешь? — крикнула она… — Ты не можешь оцѣнить той заслуги, которую сдѣлалъ намъ Черемисовъ? Вѣдь ему ты обязанъ, что я здѣсь, вѣдь благодаря ему я вдова, такъ чѣмъ же бы ты наградилъ его? далъ бы денегъ, что ли?
— О, для него я готовъ на все, ты это знаешь, но дѣло-то въ томъ, что вѣдь онъ не требовалъ этого, онъ и не думалъ отнимать эту понравившуюся ему дѣвушку у ея жениха, это ужъ ты захотѣла, твое я желаніе это исполнилъ. И мнѣ думается, красавица ты моя, богиня моя, что у тебя сердце недоброе, и я боюсь. Ты прости меня!
Павелъ Борисовичъ потянулся къ Катеринѣ Андреевнѣ, но она отодвинулась отъ него.
— О, не ласкайте меня, если я такая злая, такая змѣя!
— Катя, да вѣдь я просилъ у тебя позволенія поговорить откровенно, чтобы все разъяснить, чтобы уничтожить всѣ тѣ „перегородки“, которые могли быть между нами! вотъ съ какою цѣлью я говорилъ все это, я хотѣлъ разъяснить все это, успокоить самого себя.
— И обвинили меня въ безсердечности, въ жестокости? Я должна была позволить вамъ имѣть тутъ цѣлый гаремъ, въ которомъ я была бы старшей, до поры, до времени, конечно? Вы ошиблись! Да, я ненавидѣла вашихъ фаворитокъ, ненавидѣла, боялась ихъ и хотѣла всѣхъ ихъ удалить, перевести, чтобы быть вашею женою, подругой вашей жизни и хозяйкой этого дома, а эту... какъ ее тамъ? Надю эту, какъ вы ее называете, я хотѣла отдать человѣку, который для меня и для васъ не пощадилъ себя, который полюбилъ ее и ужъ конечно, получше какого то тамъ торгаша. И вотъ вы заподозрили меня въ жестокости, вы наканунѣ почти нашей свадьбы выговариваете себѣ этимъ объясненіемъ право имѣть и потомъ фаворитокъ! О, быть можетъ, вы и Наташку куда нибудь спрятали для того, чтобы потомъ снова водворить ее у себя! Такъ знайте же, сударь, что этому не бывать! Я завтра оставляю васъ и уѣзжаю. Повѣрьте, что я составлю себѣ партію, я хороша и знаю это и умѣю свою красоту промѣнять на счастіе, на золото. Я теперь не дѣвочка, какою меня взялъ покойный Коровайцевъ, я знаю себѣ цѣну!
— Катя, дорогая, что ты говоришь? — бросился къ ней Скосыревъ. — Я повторяю тебѣ, что безумно люблю тебя и говорилъ для того, чтобы выяснить наши отношенія, чтобы выслушать твое объясненіе, а ты... ты грозишь разрывомъ! Ты мало любишь меня, Катя! Иди ко мнѣ и все кончено. Клянусь тебѣ, что никогда ничего подобнаго ты не услышишь отъ меня. Иди же ко мнѣ, обойми и прости.
Павелъ Борисовичъ пошелъ къ Катеринѣ Андреевнѣ, но она слегка отстранила его рукою и проговорила:
— Если миръ, то вотъ на какихъ условіяхъ: чтобы быть огражденной отъ вашего произвола, отъ всѣхъ вашихъ затѣй, которыя могутъ вернуться къ вамъ, я должна имѣть ваше заемное письмо на триста тысячъ рублей. Я хочу быть покойною, хочу оградить себя или... или прощайте навсегда! Завтра меня не будетъ уже въ вашемъ домѣ.
— Катя, я дамъ тебѣ заемное письмо на все мое состояніе! — съ жаромъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Мнѣ пріятно быть твоимъ рабомъ, пріятно лечь у твоихъ ножекъ, я до безумія люблю тебя! Катя, дорогая, милая!
Катерина Андреевна опять отстранила его.
— Когда письмо будетъ у меня, — я ваша, а пока прощайте, пора спать.
— Катя!
— Ни слова болѣе, это мое условіе. До свиданія, покойной ночи.
Катерина Андреевна позвонила, дернувъ сонетку, и въ ту же минуту изъ однѣхъ дверей вошла Глафира, и изъ другихъ дежурная горничная, одна изъ тѣхъ, которыя остались внѣ подозрѣнія.
— Ванну мнѣ, и постель, — приказала Катерина Андреевна и ласково и нѣжно обратилась къ Павлу Борисовичу со словами: — Покойной ночи, сладкихъ сновидѣній!
Павелъ Борисовичъ низко поклонился и пошелъ. Въ эту минуту за шумомъ вѣтра послышался рѣзкій и продолжительный свистъ. Такой же свистъ раздался съ другаго конца усадьбы.
— Что это? — вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, спросила Катерина Андреевпа.
— Вѣроятно, ночныя сторожа, — отвѣтилъ Павелъ Борисовичъ и прислушался.
Сейчасъ же за свистомъ раздались усиленные и тревожные звуки трещетокъ, съ которыми ходили по усадьбѣ сторожа, а три громадныя овчарки, спускаемые съ цѣпей только на ночь, съ яростнымъ лаемъ бросились къ той сторонѣ, гдѣ господскій садъ соединялся съ лѣсомъ и былъ отдѣленъ отъ него каменною оградой. Чрезъ минуту лай превратился въ какой то ревъ, затѣмъ раздался визгъ одной собаки, другой, третьей и все смолкло, только трещетки сторожей еще чаще и усиленнѣе загремѣли.
