Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

— Ну-ну, — сказала она, — опять за прежнее?

— Ты о чем? — спросил я, стуча молотком.

— Бедняжка Мари. Знать не знает, что ее ждет.

— Брось эти шуточки, — сказал я.

— Манна с небес! — говорит она. — Теперь понятно, чего ему так хотелось переехать в Нанти. Помоги нам дьявол. Будь я ее отцом, я бы глаз не сомкнула, зная, что на нее зарится бешеный Мортимер. Ах, бедняжка!

— Она англичанка, — сказал я. — На нее второй раз и поглядеть не захочется.

Расскажи Морфид про свои сердечные дела, так пожалеешь, что родился.

— Ну, пусть она наполовину англичанка, а зато какая хорошенькая! Грудь высокая, талия тоненькая, и английские штучки у нее под платьем ничуть не хуже уэльских. Я-то их видела!

— Иди, иди мыть полы; ни на что другое ты не годишься, — сказал я.

— А ты будь со мной повежливее, — ответила она, — не то пожалеешь. Как ты думаешь, ей будет интересно узнать историю про «Полли без штанов»?

— А пошла ты к черту! — ухмыльнулся я.

— Ну так не люби ее сильнее, чем меня, потому что я ревную. — И она поцеловала меня в щеку.

— Не лезь! — сказал я. — Мне еще надо докончить навес.

Совсем уже смерклось, всходила луна, и на фоне светлеющего неба я увидел профиль Морфид — по-прежнему красивый и молодой, а в глазах ее светилась радость.

Я сказал:

— Морфид, где Дафид?

— Ну вот! — воскликнула она. — Добрались и до моих дел!

— Он что же, совсем ушел?

Она засмеялась.

— Полетел кубарем, — сказала она. — Или ты думаешь, я стану спать с человеком, который бил палкой моего отца?

— Так ты знаешь?

— Я много чего знаю, — ответила она. — Не успел он в дом войти, как стал вопить, чтобы его скорее перевязали, и на чем свет стоит ругал Мортимеров за порку, которую ты ему задал. Я позвала чартистов, и они выкинули его вон. Теперь, говорят, он ушел в горы к Проберту.

— От Дафида всего можно ждать, — сказал я. — Хорошо, что ты будешь жить с нами.

— Пожалуй, без меня вам было бы безопаснее.

Тут отец позвал нас, и мы вместе вернулись в дом и сели за стол. Как будто не было всех этих лет и мы снова стали единой семьей, но прибавилась еще одна радость: на прежнем месте Морфид сидела Мари, то опуская глаза к тарелке, то поглядывая на меня.

Теперь, как сказала мать, нас в семье стало семеро, считая Мари Дирион, которая работала на вагонетках в Коулбруквеле.

— Становитесь к Пятой печи, — сказал управляющий на другое утро, и мы с отцом встали к ней и начали ее греть, а плавильщики Нантигло толпились у входа и смотрели на нас. Мы разожгли ее, задули, засыпали уголь, загрузили руду, а к вечеру пробили летку и пустили чугун в изложницы. Все это мы проделали вдвоем, под взглядами доброй половины бастующих рабочих Нанти. Никто не пытался нас остановить, никто не произнес ни слова. На второй день мы сделали ту же работу, и в полдень к печам встало восемь человек, хотя ночью «шотландские быки» намалевали на дверях свои предупреждения. На этот раз мы закончили плавку раньше, а когда к нам присоединилось еще девятнадцать человек, решили остаться в ночную смену и выплавили почти две тонны чугуна. На четвертый день стачка была сорвана. На работу вышло девяносто человек, и с каждым часом являлись все новые и новые.

И с ними пришел Карадок Оуэн.

Это был человек, какого встретишь нечасто: смутьян, зачинщик стачек — и десятник, без которого Бейли не мог обойтись. Чего Оуэн не мог добиться словами, он добивался кулаком или любым тяжелым предметом, подвернувшимся ему под руку. Мужчины его боялись, женщины его презирали, а дети убегали, едва завидев его. Он заставил свою жену чистить скотный двор Шант-а-Брайна, когда она была брюхата, и как-то под Рождество разжег печь католическим распятием.

— И те, кто сорвал стачку, тоже здесь, как я погляжу, — сказал он, подходя к Пятой печи.

Отец разбивал руду, когда Карадок Оуэн дернул его за плечо. Я ходил за обеденной сумкой, которую сшила нам Морфид, и, возвращаясь, увидел, как отец повернулся к десятнику. Отец был выше дюймов на шесть, но Оуэн был шире в плечах на целый фут, мускулист и волосат. Вокруг них в угрожающем молчании сомкнулись рабочие — дружки Оуэна.

— Да, — сказал отец, бросая лом. — Когда начинают умирать дети, значит, стачка слишком затянулась. Или, по-вашему, это не так?

— И «быками» помечен, слава тебе Господи, — сказал Оуэн, проводя ладонью по его спине, по еще незажившим багровым рубцам. — Есть же люди, которых, видно, ничему научить нельзя. В Нанти своих скебов не хватает, так Бейли привозит любимчиков с Гарндируса, а?

Я протолкался к ним и кинул сумку отцу.

— Пожуй, — сказал я, — а он пусть убирается ко всем чертям, пока мы его сами туда не отправили. — И, взяв лом, я начал дробить руду.

— Хозяйские прислужники, да еще и задиры, так, значит? — протянул Оуэн очень спокойно. — Убирайся вон, Мортимер, и забирай с собой своего щенка. Здесь я хозяин.

— Ну и ну, — вздохнув, сказал мне отец. — Вот и давай зароки! — А потом повернулся к Оуэну. — Мы остаемся. А хочешь, чтобы мы ушли, выбирай: либо зови управляющего, либо выходи в круг, и победитель решает по-своему.

Оуэн ухмыльнулся и сплюнул. Его дружки стали перешептываться. В красном свете горна мне были хорошо видны их лица: у многих на лбу шрамы — следы старых драк, и у всех — полосы пота и глубокие морщины, оставленные голодом. Наверняка половина из них была связана с «шотландскими быками», но все они стояли тихо, потому что уважали честный бой.

Я еще ни разу не видел, как дерется мой отец, только слышал от Большого Райса и его приятелей, что был он редким бойцом и никого в горах, кроме своей жены, не боялся. Но он еще не оправился после палок, и спина у него была вся в струпьях. Рабочие уже повалили наружу, становясь в круг напротив заводской лавки, на самом виду у конторы, и со всего поселка начали сбегаться люди, как всегда, когда дело пахнет такой схваткой. Весть о ней разливалась по поселку, словно струя чугуна, пробившего летку, и еще до первого удара кабаки опустели, а на кучах шлака перед печами собрались толпы зрителей. Я смотрел, как отец медленно снимает куртку. Движения его были небрежны и беззаботны, как всегда в минуту опасности, но, натягивая тонкие кожаные перчатки, которые он надевал, дробя руду, он побледнел. Потом он покосился на солнце и взглянул в сторону нашего дома — наверное, сообразил, что мать еще не вернулась с рынка в Абергавенни, и обрадовался.

Сидевший на корточках Карадок Оуэн поднялся и отошел от толпы. Он был моложе отца на десять лет.

— Ты готов? — крикнул он.

Отец кивнул, выставив левую руку, и, пригнув голову к правому кулаку, пошел по кругу; Оуэн тоже начал кружить, давая зрителям время заключить пари, — так требовал обычай. Вот это Геркулес! Ну и плечи заработал он себе, годами ворочая чугунные болванки в Доулейсе. На его длинных руках вздувались и перекатывались мускулы, медлительные движения были напоены силой. Он ступал на всю стопу, раскачивая торс, выдвинутая вперед черная лохматая голова словно напрашивалась на удар. Так, не спуская друг с друга глаз, обходили они круг: тяжело напружинившийся Оуэн и мой отец, у которого по гибкому, блестящему от пота телу мягко струились мускулы; и женщины ахали, глядя на красные рубцы от палок.