Александра Соколова - Царский каприз
У ГРОБА ИМПЕРАТОРА
Прошли годы.
Над смущенной и потрясенной Россией нависли грозовые тучи. Севастополь погибал среди геройской борьбы, удивлявшей весь мир. Вся Россия ополчалась навстречу предательскому вражескому союзу.
Император Николай Павлович стоял на пороге смерти и молча переживал в душе всю свою жизнь, задумываясь над незавидным положением России.
Наследник престола, бессильный утешить державного отца, с трепетом помышлял о той минуте, когда ему придется взять в руки бразды правления.
Весь Петербург жил только известиями с юга, и неустанно мчавшихся курьеров чуть не на дороге останавливали, чтобы узнать от них содержание тех донесений, какие они везли.
Все отошло на второй план и в обществе, и при дворе, и все концерты и собрания были заменены тесными дамскими кружками, участницы которых были заняты исключительно шитьем белья для госпиталей и заготовкой корпии для раненых.
Во всех церквах служили то молебны, за которыми усердно молились семьи ушедших на войну защитников отечества, то панихиды, при которых неутешно рыдали осиротевшие семьи героев, свою жизнь отдавших за спасение родины.
Молились все, без различия звания и состояния. Всех объединяла одна мысль, одна забота, одна могучая горячая молитва — о спасении погибающей родины.
Эта горячая молитва проникала во все углы столицы, начиная от пышных дворцов и вплоть до квартир бедняков, личное горе которых стушевывалось и исчезало перед всеобщим тяжким бедствием и всеобщим страданием Русской земли.
Газетные листки, нарасхват раскупавшиеся на всех улицах столицы, заносились и в отдаленные уголки пышного города, и там прочитывались с еще большим интересом и с большим усердием, нежели в пышных палатах. Там, на окраинах этого холодного города, чувствуют больнее всякое горе, как личное, так и общее. Всякие переживания там проходят острее. А тяжелое народное бедствие заметнее отзывается на низах, чем на верхах; в пышных палатах в минуты народного траура отменяют балы, а в убогих хижинах льют слезы.
Но вот в один из хмурых зимних дней, кроме обычных газетных номеров, на улицах столицы появились отдельные маленькие листки, сообщавшие тревожные бюллетени о состоянии здоровья государя, простудившегося на смотру и с тех пор все сильнее и сильнее разнемогавшегося.
Один из таких листков был принесен домой владельцем крошечной квартирки под Смольным монастырем, где, кроме хозяина, служившего наборщиком в одной из столичных типографий, проживала еще в боковой, отдававшейся в наем комнатке бедная полуслепая старушка, некогда принадлежавшая к столичному «большому свету», а теперь ютившаяся в крошечной каморке, всеми забытая, совершенно одинокая, но безропотно переносившая свою горькую невзгоду и никогда не обременявшая никого даже малейшею просьбой.
Она жила на скудную пенсию, выхлопотанную ей через посредство одного из старых друзей у великой княгини Елены Павловны, смутно припомнившей, что этой старушке во дни ее далекой молодости покровительствовал ее покойный супруг, великий князь Михаил Павлович.
Княгиня Софья Карловна Несвицкая — так звали полуслепую старушку, — несмотря на свою бедность, умела высоко держать знамя своего дворянского имени и своего княжеского титула и пользовалась у своих хозяев полным уважением. Когда она изредка выходила в церковь, ее почтительно водила туда старшая дочь хозяев, белокурая Марфуша, любимица княгини, которая хорошо знала ее по голосу, так как рассмотреть ее лицо она уже не могла.
Горячие неустанные слезы, набегавшие в течение многих лет, выжгли ее глаза. В них погас свет, как погас он и в ее утомленной душе, и в ее вконец разбитом сердце.
Хозяева с целью занять свою старую жилицу приносили ей номера доставаемых газет; Марфуша читала ей захватывающие новости с театра войны, и старая княгиня, утомленная своим неустанным горем, умела понимать чужие страдания и горячо сочувствовать им.
В тот день, когда появился первый бюллетень, извещавший о болезни государя, Марфуша и его принесла к своей «старой барыне», как называла она княгиню, и, увидав, как глубоко заинтересовало княгиню известие о болезни императора, стала ежедневно доставлять ей эти бюллетени, которые ее отец приносил с собой из типографии.
Едва отец возвращался домой, Марфуша вытаскивала очередной бюллетень из его кармана и с самым озабоченным видом направлялась в комнату жилицы. Там при тусклом свете убогой лампы она приступала к торжественно-печальному чтению бюллетеней.
Софья Карловна с лихорадочным интересом выслушивала их и затем, оставшись одна, опускалась на колени и горячо молилась за государя. Она давно забыла свое далекое, молодое горе, простила все, что было, и теперь, узнав, что император Николай Павлович готовится предстать на тот великий суд, перед которым ничтожны все суды людские, горячо молилась за его гордую и непреклонную душу.
Бюллетени становились все тревожнее и тревожнее, и сама внезапность болезни не обещала впереди ничего утешительного.
Государь всегда обладал таким могучим здоровьем, его мощная фигура так мало гармонировала с мыслью о болезни, что в душе всякого вдумчивого человека поневоле возникала тревога за исход этого непривычного для него недуга.
Бюллетень, принесенный наборщиком поздно вечером, был особенно тревожен. Утром Марфуша принесла новый, еще тревожнее и безнадежнее, и княгиня, прослушав его и оставшись одна, с особенно тяжелым чувством опустилась на колени.
Вдруг с колокольни соседней церкви раздался унылый и протяжный благовест. Ему ответил удар колокола с другой церкви.
Издали донесся такой же печальный, томительный, глухой удар колокола, и вскоре унылый перезвон, раздавшийся одновременно во всех церквах столицы, возвестил жителям Петербурга, что государя не стало.
Улицы столицы дрогнули и мгновенно наполнились каким-то тревожным гулом.
Все куда-то спешили, все бежали и по дороге внезапно останавливались, вступая между собой в тревожную, полную волнения беседу.
К Зимнему дворцу бежали толпы народа. Никто не хотел верить, чтобы смерть действительно скосила императора Николая Павловича, этот могучий, непреклонный дух, чтобы его мощный, властный голос навеки умолк, чтобы этот властный царь, не знавший препятствий своей державной воле, лежал безгласным и бездыханным.
И странно, и страшно было не верить этому! Зарождались страшные сомнения; молва росла, и к вечеру того же дня по городу уже циркулировали тревожные слухи о том, что кончина государя была не совсем случайна, что не одна непреложная Божья воля наметила роковой момент, но что в избрании и назначении этого момента участвовала и людская воля.
