Анастасия Дробина - Грешные сестры
– Барышня! Софья Николавна, эй! А покушать? А раздеться?! Да что же это делается?! – всполошилась Марфа, вскакивая из-за стола, но Софья уже спала, растянувшись на кровати и блаженно улыбаясь во сне. Ночью ей приснилась комическая старуха Ростоцкая в парчовом платье королевы Гертруды и принц Гамлет со спокойными серыми глазами Владимира Черменского.
Вскоре пошли спектакли и репетиции. Софья вместе с другими юными статистками в белом хитоне выходила на сцену в «Юлии Цезаре», сидела в толпе придворных в «Макбете» и изображала девушку из толпы в «Грозе». Труппа Гольденберга ставила главным образом пьесы Островского и Шекспира – сильно, впрочем, урезанного и подогнанного под вкусы мелкого купечества, составляющего главную часть публики. Вначале Софью приводило в ужас такое обращение с великим драматургом, которого она читала и перечитывала в Грешневке бесконечно и считала вторым после Пушкина гением. Но после она поняла, что иначе и нельзя было: мещанам и молодым купцам с их полуграмотными дамами было бы просто не под силу высидеть шестиактного «Гамлета», слушая малопонятный текст, и театр быстро бы остался пустым. Большим успехом пользовались водевили и дивертисменты – своего рода концерты, на которых актерами театра читались стихи и большие куски классических произведений, исполнялись романсы и русские песни. В одном из таких концертов сразу после Рождества Гольденберг собирался выпустить и Софью с небольшим романсом «Ветвь сирени», но буквально накануне вечера дебютантка заболела и осипла. Ее номер пришлось снять. Софью это не очень опечалило; в глубине души она была уверена, что театральные подмостки – не для нее, и довольствовалась маленькими выходами с подносом или письмом и беготней по сцене вместе с другими статистками. Да и какая из нее актриса, если она даже в настоящем театре ни разу не была и все содержание пьес знает по рассказам Анны и по книгам? Вот Маша Мерцалова…
Мерцалова, по мнению Софьи, была актрисой настоящей, ничуть не меньше никогда не виденных ею московских прим Федотовой и Садовской, о которых много говорили в театре. Это ее мнение только усилилось после того, как Софья увидела Мерцалову в комической роли Липочки в «Свои люди – сочтемся». Изящная, прекрасная, как Медея, Мерцалова так искусно замазала свои великолепные брови белилами и охрой, так щедро налепила веснушек, так безжалостно прикрыла соломенным париком гладкий узел волос, что изменилась до неузнаваемости, превратившись в купеческую дочку, «танцам и по-французски год обучавшуюся» и мающуюся без благородного жениха. На сцене Мерцалова потешно семенила в безвкусном наряде, говорила с забавной замоскворецкой неграмотностью, вытирала нос кулаком и тут же обмахивалась кружевным платочком. Зрители покатывались со смеху и вызывали актрису без конца, галерка и партер орали в унисон: «Мерцалову! Мерцалову-у-у!!!», после спектакля ее завалили букетами, а от купеческого общества поднесли огромную брошь с гранатами. Гольденберговские премьерши зеленели от зависти; у Режан-Стремлиновой, по уверениям старухи Ростоцкой, со дня на день должна была разлиться желчь. Но Марью Мерцалову эти страсти внутри труппы, казалось, не трогали. И в театре, и дома она была ровна и спокойна; часто Софья слышала из своей комнаты, как актриса ходит вдоль стены, нараспев читая очередную роль, как спорит со Снежаевым, своим любовником, часто играющим с ней в паре, и как любой спор заканчивается громким смехом и звуками поцелуев. Тем удивительнее для Софьи было однажды ночью проснуться от явственных звуков рыданий за стеной. В изумлении она приподнялась на локте, долго вслушивалась в придушенные всхлипывания, чуть было не собралась постучать к соседям, но вовремя сообразила, что от этого может быть только хуже. Но наутро, на репетиции, Мерцалова опять была спокойна, весела и ровна, тонко язвила в адрес злопыхающей Режан-Стремлиновой, великолепно провела выученный накануне монолог Лидии из «Бешеных денег», и Софья почти уверилась в том, что ночные рыдания из-за стены ей приснились.
В один из дней масленичной недели, когда театр был полон, давали «Грозу». Софья, которая должна была играть прислугу в доме Кабанихи, гримировалась в одной уборной с Мерцаловой. Та была неожиданно не в духе, то и дело, чертыхаясь сквозь зубы, роняла банки с белилами и сурьмой, букет оранжерейных роз, присланный поклонником, купцом Дементьевым, отправила обратно, сделала довольно резкий выговор костюмерше за измятое платье, а на осторожный вопрос Софьи, здорова ли она, неожиданно расплакалась.
Испуганная Софья бросилась запирать дверь. Среди актрис было не принято искренне рыдать на людях, и она была уверена, что, успокоившись, Мерцалова сразу же пожалеет о своей несдержанности. Так и вышло: едва придя в себя, Мерцалова процедила: «Черт бы вас всех…», одним духом вытянула полграфина воды, забывшись, плеснула себе в лицо, застонала от бешенства, увидев в зеркале размазанную и потекшую маску грима, и, кинувшись к умывальнику, принялась яростно смывать белила.
– О, черт, черт, проклятье… Выход через пять минут…
– Марья Аполлоновна, что случилось? – осторожно спросила Софья. Мерцалова не ответила. Торопливо закончив умываться, она бросилась к зеркалу восстанавливать грим, за дверью уже стучали и звали: «Мадемуазель Грешнева, на выход! Марья Аполлоновна, вам через минуту!» Софья больше не могла ждать; накинув на голову платок и подхватив передник, она отперла дверь и выбежала в кулисы под стоны Гольденберга. А еще через несколько минут, отыграв свою крошечную роль и дождавшись смены декораций, она из кулис наблюдала за игрой Мерцаловой.
Та, как всегда, была бесподобна. Если бы Софья не видела своими глазами истерику в уборной, то никогда бы не поверила, что эта то заливисто смеющаяся, то грустно думающая о чем-то Катерина недавно плакала навзрыд, зажимая ладонью рот. Единственным, что выдавало Мерцалову, была болезненная, до синевы под скулами бледность и лихорадочный блеск глаз. Когда же начался диалог Катерины с Варварой, Софья почувствовала неладное. Бледность Мерцаловой стала мертвенной; произнося слова роли, она то и дело запиналась, кусала губы, принуждая себя к улыбке, Софья видела выступившую на ее лбу испарину. Рядом уже изумленно перешептывались другие актеры. Улыбаясь из последних сил, Мерцалова довела до конца последнюю фразу, напевая, ушла под аплодисменты зала за кулисы – и упала на руки Бориса – Снежаева.
– Боже мой! Воды! У нее обморок! – Снежаев, подхватив бесчувственную актрису на руки, понес ее в уборную. Следом побежала взволнованная толпа актеров и обслуги, возглавляемая громко причитающим Гольденбергом:
