Японский любовник - Альенде Исабель

Закончились путешествия, годами приносившие Альме вдохновение и свободу. Оказавшись кие привычной среды, Альма избавлялась от старой кожи и возрождалась свежая, любопытная, готовая к приключению, открытая предложениям нового дня, без планов и страхов. И эта кочевница Альма становилась настолько реальной, что порой женщина удивлялась, видя свое отражение в зеркалах ее путевых гостиниц: она не ожидала встретиться с тем же лицом, которое было у нее в Сан-Франциско. Ичимеи она тоже перестала видеть.

Они случайно встретились через семь лет после похорон Исаака Беласко и за четырнадцать лет до того, как в полной мере дала о себе знать болезнь Натаниэля, это случилось на ежегодной выставке в Обществе орхидей, среди тысяч зрителей. Ичимеи заметил ее первым и подошел поздороваться. Он был один. Поговорили об орхидеях — на выставке было представлено два экземпляра из питомника Фукуда, а потом пошли обедать в ближайший ресторан. За едой болтали о том о сем: Альма о своих недавних поездках, о новых проектах и о Ларри; Ичимеи — о растениях и двух своих детях, двухлетнем Микки и восьмимесячном малютке Питере. О Натаниэле и Дельфине не было сказано ни слова. Обед растянулся на два часа: обоим было что рассказать друг другу, но говорили они неуверенно и с оглядкой, не прикасаясь к прошлому, точно скользя по хрупкому льду, изучая друг друга, подмечая перемены, пытаясь разгадать намерения другого, сознавая, что жаркая сила притяжения между ними ничуть не ослабла. Им исполнилось по тридцать семь лет, по Альме это было видно лучше: черты лица заострились, она стала более худой, угловатой и уверенной в себе, а Ичимеи не переменился, он до сих пор выглядел как серьезный подросток с тихим голосом и деликатными манерами, все с той же способностью обволакивать собеседника своим присутствием. Альма видела перед собой восьмилетнего мальчика из теплицы в Си-Клифф, десятилетнего паренька, который отдал ей своего кота Неко и исчез, неутомимого любовника из тараканьего мотеля, мужчину в трауре на похоронах ее тестя — все они были одинаковы, словно наложенные картинки на прозрачной бумаге. Ичимеи был неизменен и вечен. Любовь и вожделение жгли Альме кожу, она хотела протянуть руки через стол и потрогать его, подойти поближе, сунуть нос в его волосы и удостовериться, что они до сих пор пахнут землей и травой, признаться, что без него она живет как сомнамбула, никто и ничто не в силах заполнить страшную пустоту его отсутствия, что она бы все отдала, лишь бы вновь оказаться обнаженной в его руках, и ничто, кроме него, не имеет значения. Ичимеи проводил ее до стоянки. Они шли медленно, кругами, чтобы отдалить момент расставания. На шестом уровне автостоянки Альма достала ключ и предложила Ичимеи проводить ее до машины, до которой было рукой подать. Он согласился. В уютном полумраке машины они поцеловались, вновь узнавая друг друга.

В последовавшие за этой встречей годы им пришлось содержать свою любовь в изоляции от всего остального, что было в их жизни, не позволяя ей касаться Натаниэля и Дельфины. Когда они были вместе, больше ничего не существовало, а когда прощались в гостинице, где наполнялись друг другом, становилось ясно, что вплоть до следующей встречи не будет никакого общения — только на бумаге. Альма хранила эти письма, как сокровища, хотя Ичимеи в них придерживался свойственного его расе сдержанного тона, что составляло контраст с доказательствами нежной любви и пылкой страсти, которые она получала наедине. Сентиментальность была неотъемлемой чертой Ичимеи, для японца было обычным делом собирать угощение на пикник в восхитительных деревянных коробочках, подарить гардении, потому что Альме нравился этот аромат, который она ни за что не потерпела бы в духах, устроить для нее чайную церемонию, посвятить ей стихотворение или рисунок. Иногда наедине он называл ее «моя малышка», но никогда такого не писал. У Альмы не было необходимости объясняться с мужем, потому что оба они обладали независимостью, и она никогда не спрашивала своего любовника, как ему удается оставлять в неведении Дельфину, с которой они вместе и жили, и работали. Альма знала, что Ичимеи любит свою жену, что он хороший отец и семьянин, что у него особое положение в японской общине: его считают учителем и приглашают наставить сбившихся с пути, примирить врагов и выступить справедливым судьей в споре. А мужчина испепеляющей любви, эротических выдумок, нетерпения, алчности и веселья, откровенных признаний шепотом во время перерыва между двумя вспышками, бесконечных поцелуев и сводящего с ума наслаждения — этот мужчина существовал только для нее.

Письма начали приходить после их встречи среди орхидей; их стало еще больше, когда Натаниэль заболел. На время, которое казалось им бесконечным, эта переписка пришла на смену их тайным встречам. От Альмы шли бесстыдные отчаянные письма женщины, тоскующей в разлуке; письма Ичимеи были как спокойная прозрачная вода, но между строк билась такая же страсть. Письма открывали Альме необыкновенную ткань души Ичимеи, его чувства, мечты, тревоги и идеалы; она смогла лучше узнать его, больше любить и желать по этим посланиям, нежели по их любовным встречам. Письма Ичимеи сделались для нее столь важны, что когда она стала вдовой и свободной, когда они могли говорить по телефону, видеться часто и даже путешествовать вместе, они продолжали друг другу писать. Ичимеи неукоснительно исполнял уговор уничтожать прочитанное, но Альма сохранила его письма и часто перечитывала.

18 июля 1984 года

Я знаю, как ты страдаешь, и мне горько, что я не могу тебе помочь. Я сейчас пишу тебе и знаю, что ты отчаянно торгуешься с болезнью своего мужа. Ты ведь не можешь управлять этим процессом, Альма, можешь лишь с великим мужеством при нем присутствовать.

Наша разлука причиняет много боли. Мы привыкли к нашим священным четвергам, к ужинам на двоих, к прогулкам в парке, к нашим коротким приключениям по выходным. Почему мне кажется, что мир выцвел? Звуки долетают издалека, словно под сурдинку, еда отдает мылом. Столько месяцев без тебя! Я купил такой же одеколон, чтобы чувствовать твой запах. Я утешаюсь писанием стихов, которые когда-нибудь тебе подарю, потому что они про тебя.

А ты упрекаешь меня в романтичности!

Годы духовных упражнений не пошли мне на пользу, ведь я не могу справиться с вожделением. Я жду твоих писем, твоего голоса в телефоне, представляю, как ты бежишь мне навстречу… Иногда любовь ранит.

Ичи

Натаниэль и Альма заняли две комнаты, где раньше жили Лиллиан и Исаак, соединенные дверью, которая так долго стояла открытой, что уже и не закрывалась. У них снова была одна бессонница на двоих, как сразу после свадьбы; они лежали рядышком на диване или на кровати, Альма читала, держа книгу в одной руке, а другой гладя Натаниэля, а он отдыхал с закрытыми глазами, и в его груди при каждом вздохе булькало. В одну из таких долгих ночей оказалось, что оба плачут — молча, чтобы не мешать другому. Сначала Альма почувствовала, что щеки у мужа влажные, и тут же Натаниэль заметил, что Альма плачет, и это было столь редкое явление, что он приподнялся, чтобы проверить, действительно ли это слезы. Натаниэль не помнил, чтобы жена при нем плакала, даже в самые тяжелые минуты.

— Ты умираешь, это правда? — прошептала она.

— Да, Альма, но не надо по мне плакать.

— Я плачу не по тебе, а по себе. И по нам, по всему, чего тебе не сказала, по недомолвкам, обманам, по изменам и по времени, которое у тебя украла.

— Господи, что за вздор! Твоя любовь к Ичимеи не была изменой, Альма. Иногда бывают необходимы недомолвки и обманы, как бывают и истины, о которых лучше молчать.

— Ты знаешь про Ичимеи? И давно?

— Всегда. Сердце — оно большое, можно любить не одного человека.

— Расскажи о себе, Нат. Я никогда не лезла в твои секреты, которых, я так думаю, немало, чтобы не открывать тебе свои.

— Альма, мы так друг друга любили! Жениться всегда надо на лучшей подруге. Я знаю тебя лучше всех. То, чего ты мне не говорила, я могу угадать; но вот ты меня не знаешь.